В овраге за городской чертой дорога оказалась раскатанной санями, архимандрит поскользнулся, упал и выронил узелок. Мгновение ужаса и отчаяния: рукопись! В узелке кроме Библии и книги Исаака Сирина находился единственный полный экземпляр его толкования на Апокалипсис. Бросившись на наст, отец Феодор схватил дорогую ношу. Распевая в голос «Да святится имя Господне», он отправился дальше.
Вдруг разом и неожиданно оказалась сломанной его жизнь. Всего три года назад многие прочили ему архиерейство, да и сам отец Феодор был уверен в своем пути, как служебном, так и духовном. Давнее перемещение Филаретом московским от Троицы в Казань обернулось к лучшему. Помимо должности инспектора, Бухарев вошел в руководство академическим журналом, стал цензором при академии. С улыбкою вспоминались предостережения товарищей при его пострижении: «Ты будешь несчастен!.. Сам не знаешь, что делаешь!.. Ты погибнешь, или с ума сойдешь, или сопьешься!..» А спустя двадцать лет никто не удивился награждению его орденом Святой Анны 2-й степени и последовавшему за тем переводу из Казани в Петербург для работы в духовной цензуре.
В цензурном комитете к нему относились как к послушной детали огромного механизма, не имеющей, да и не могущей иметь своих мыслей и чувств. Между тем страстное желание сказать свое слово и уверенность, что слово это правильно, требовали выхода. Невзрачная внешность и слабый голос препятствовали его приглашению в столичные храмы для произнесения проповеди. Но ведь он не хуже иных-прочих.
В 1680 году отец Феодор издал книгу своих статей «О современности в отношении к православию», равнодушно встреченную церковными людьми и с издевательской насмешкою журналистами. Ядовитый и злобный Виктор Иванович Аскоченский, редактор духовного журнала «Домашняя беседа», вцепился в отца Феодора, найдя в нем объект для глумления. Многословные и ложно многозначительные статьи, право же, не заслуживали такого внимания, но автор ценил их иначе. Ему доставляло физическое страдание одно воспоминание о критике недоучки семинариста, объявившего его самого «трусом, ренегатом и изменником православия», ибо, по мнению ханжи, нельзя одновременно и ратовать за православие, и протягивать руку нашей новой цивилизации. Необъяснимым образом Аскоченский оказался в любимцах митрополита Исидора. Бухарев полагал, что мнения журнальных писак не всесильны, но ошибся: Синод запретил к изданию его толкование на Апокалипсис. Это был конец всему.
К тому времени архимандрит Игнатий по желанию императрицы-матери был возведен в сан епископа и направлен в Ставрополь. По дороге в епархию, в Москве новопоставленный владыка пользовался гостеприимством московского святителя. Немало вечеров отдано было разговорам, в которых Брянчанинов высказывал давно
обдуманное и с некоторым удивлением видел, что престарелый митрополит, несмотря на слабость и уединенный образ жизни, хорошо осведомлен о текущих событиях и во многом разделяет его безрадостные оценки.
— Это ведь ваши московские журналы открыли войну против монашества. Называют его анахронизмом,— с горечью говорил владыка Игнатий.— Могли бы говорить откровеннее: само христианство становится анахронизмом. В Саратове преосвященный подписал книгу для сбора на новый собор. Сборник был принят только в два дома, в каждом дали ему по пятнадцати копеек серебром. Между тем строится в городе огромный театр — будто взамен собора!.. Смотря на современный прогресс, нельзя не сознаться, что он во всех началах своих противоречит христианству и вступает в отношения к нему самые враждебные.
— Время мглы и мрака,— согласился митрополит.— Хочешь выйти из неясного положения и попадаешь в более темное. Претыкаются и те, которые кажутся хорошо видящими. Живем посреди искушений, но боюсь искушений впереди, потому что люди не хотят их видеть, ходят между ними как бы в безопасности.
Филарет сидел напротив за столом, установленным хлебом, сухарями, вареньем, икрою. Самовар еще дымился парком, но собеседники забыли про чай. Митрополит потирал зябнувшие руки в белых нитяных перчатках и слушал.
— Одна особенная милость Божия может остановить нравственную, всегубящую эпидемию,— продолжал владыка Игнатий,— остановить на некоторое время, потому что надо же исполниться предреченному Писанием!..
В те же февральские дни редактор «Домашней беседы» был приглашен митрополитом Исидором на чашку чаю. После всенощной в Троицком соборе Александро-Невской лавры Виктор Иванович зашагал к мирополичьим покоям, в которых стал частым гостем. Путь от собора был недолог.
Аскоченский в прихожей сбросил на руки швейцару шинель, подбитую бобром, оправил перед зеркалом редкую шевелюру и двинулся на второй этаж. Был Виктор Иванович росту среднего, лицом кругл и полон. Бороду и усы он брил. Твердо сжатые губы и очки придавали лицу выражение строгое, пока в разговоре что-нибудь не задевало журналиста, и тогда рот его кривился усмешкою, а у глаз возникали морщинки. Митрополит Исидор как раз и любил Аскоченского не только за твердо православный дух, но и за веселость.
После слов о погоде и сегодняшней службе владыка задал вопрос, ради которого и хотел видеть журналиста:
— Скажите-ка мне, Виктор Иванович, что вы думаете о «Православном обозрении». Вы так сильно разделали москвичей своими статьями, что и святитель московский взволновался. Письмо вот прислал. Пишет, что в журнале дух верный, что рассуждают о всяком лишь с православной точки зрения. У вас-то получается иначе... а?
