что хорошо — радость чувствуется! Рождение всегда радостно, потому что представляет торжество жизни. Тут же радость не одним родителям, не одной стране или роду — радость беспредельная, простирающаяся от неба до ада, всем людям вовеки!..
— Я было смутился, владыко,— решился вставить слово отец Иоанн,— что вместо осляти нарисована лошадь, а богомазы стоят на своем, дескать, так издавна принято.
— Оставь,— чуть махнул ладонью митрополит и, покряхтев, присел на диване, откинувшись на подушку.— А образ святителя Алексия куда повесишь?
— Между окном и правым клиросом.
— Да у тебя ж там темно. Никто и не увидит.
— А мы, владыка, спилили росший рядом вяз, он тень давал, теперь намного светлее стало.
— Тогда ладно. Хорошо, что чтишь память митрополита нашего и чудотворца... Весь путь его — великое поучение для нас. Для исцеления агарянской царицы предпринял он путь в страну, омраченную зловерием, подобно евангельскому Пастырю, оставил девяносто и девять овец ради одной заблудшей — сие заметь... Могло быть искание тщетно, но Дух Божий даровал ему силу для открытия очей телесных и просвещения искрой света духовнаго. Так ли мы с тобою, отец, поступаем?.. Иные пастыри играют себе на свирели, предками настроенной, иные превозносят искусство слова, третьи полагают все дело священника в служении по древнему чину. Все сие необходимо и спасительно, да не упустить бы познания о внутреннем состоянии овец, нам вверенных. А это у тебя апостолы...
Пятидесятилетний настоятель, четверть века прослуживший по московским храмам, воспитавший четырех сыновей и трех дочек, узнавший жизнь так, как может знать ее умудренный годами и тысячами людских исповедей священник, вдруг почувствовал себя юным учеником. С радостной готовностью школяра он внимал словам святителя, заглядывал в блестящие глаза, ощущал глубину мысли и силу чувства, стоящих за словами, в интонации Филарета, что невозможно передать на бумаге. Задав смущавший
его вопрос о предопределении Божием, он вызвал владыку на долгое рассуждение об изначальном назначении человека к вечному блаженству и о своевольном уклонении человека от оного, с цитатами из Писания и отцов церкви. Память не изменяла семидесятииосьмилетнему митрополиту, слово оставалось сильно и увлекательно.
На вышедшего наконец из митрополичьих покоев отца Иоанна, вытиравшего пот со лба, с улыбкой обернулся секретарь.
— Что с вами?
— Ничего,— опешил протоиерей.
— Как — ничего! Час и двадцать минут вы держали больного митрополита и без сомнения утомили его.
— Напротив, это он держал меня и, слава Богу, кажется, ободрился.
— Теперь вы понимаете, почему я втолкнул вас к больному? — снова улыбнулся Данилов.— Не любит владыка болеть. Надобно дать ему дело, чтобы отвлечь от болезни. Занятия для него нужнее и благотворнее медикаментов.
1 января 1861 года великий князь Константин записал в дневник: «Вот начался этот таинственный 1861-й год. Что он нам принесет?.. Крестьянский вопрос и вопрос Славянский должны в нем разрешиться... Может быть, это самая важная эпоха в тысячелетнее существование России. Но я спокоен, потому что верую и исповедую, что ничто не совершится иначе, как по воле Божией, а мы знаем, яко благ Господь. Этого мне довольно. На Бога надейся, а сам не плошай. Fais се que devras, adviennee que роurra. [
В крещенские праздники Николай Милютин привез в Мраморный дворец печатную корректуру высочайшего манифеста об освобождении крестьян. Усталый безмерно, но и воодушевленный долгожданной победой, Милютин ожидал поддержки от великого князя в последней схватке с графом Паниным.
Сидели в музыкальной гостиной. Луч яркого январского солнца освещал бок черного рояля, узкую полоску на ковре и высокую вазу севрского фарфора, подаренную великому князю императором Наполеоном III. Милютин здесь уже бывал — не раз слушал игру Константина Николаевича на виолончели — и потому чувствовал себя свободно.
— Изволите видеть, ваше императорское высочество,— горячо докладывал он,— графу отчего-то не понравился текст манифеста, составленный мною и Самариным. Спрашиваю, что же именно неудовлетворительно — разводит руками, но в таком виде отказывается принять.
— Да, мне он писал,— сказал Константин Николаевич, тяготясь необходимостью сказать неприятное человеку достойному. Обиду Милютина как не понять: манифест войдет в историю, а равно и имя его составителя.
— Обычное стоеросовое упрямство! — в сердцах воскликнул Милютин,— Ваше высочество, объясните это государю!
— Граф был у государя, который согласился, что текст — при всех благих намерениях авторов — написан мудрено. Мужики не поймут, а ведь именно они должны понять! Вы не обижайтесь, Николай Алексеевич, тут нужна другая рука,— мягко сказал великий князь.
— Что ж, Валуеву дали переписывать? — с кривою улыбкою спросил
