— Стой! — застыл вдруг Писарев. Медленно двинулся к входной двери и распахнул ее. С лестницы потянуло запахом кислых щей,— Они где-то здесь...
— Тебя отпустили?
— Нет. Я сбежал. Пока Штейн делал обход больных, выпрыгнул в окно — и к тебе.
Скабичевский опешил. Подбирая слова, чтобы не спугнуть больного, он нарочито бодро сказал:
— Послушай, Писарев, а может, тебе вернуться в лечебницу? Тщедушная фигурка в халате надвинулась на него.
— Вернуться? Они убьют меня!.. Я все время жду, что они меня измучают и живого зароют в землю. Страшно! Я не хочу! Помоги мне!
Совсем недавно Писарев писал матери: «Ради Бога, мама, прочти это письмо... Если тебе сколько-нибудь дорого знать состояние моей души, выслушай меня спокойно и верь искренности моих слов, хотя бы они показались тебе странными... Я стал сомневаться и наконец совсем отверг вечность собственной личности, и потому жизнь, как я ее себе вообразил, показалась мне сухою, бесцветною, холодною... Я нахожусь теперь в каком-то мучительном, тревожном состоянии, которого причин не умею объяснить вполне и которого исхода еще не знаю. Мама, прости меня, мама, люби меня...»
Но как было сказать милой маме все, если он и сам боялся признаться себе в непонятном, но реальном и страшно мучительном перерождении. Вошедший в него скептицизм подчинил всего. Писарев усомнился в существовании дня и ночи, которые сливались для него в нечто серое с огненно-красной точкой, к которой надлежало идти, ибо там была истина. Все, что ему говорили однокурсники и друзья, он мерил своей новой
мерой и всем им перестал доверять. Да что друзья,— луна и солнце на небе виделись декорацией, частицей мистификации, устроенной, чтобы не допустить его к огненно-красной истине. Когда же лучший друг Николай Трескин стал подозревать его в краже книг из отцовской библиотеки и организовал слежку —о, он сразу их раскусил! —Писарев перестал выходить из дома, ведь на улице могли схватить и отвести в тюрьму!..
В минуты просветления Писарев думал о матери, от нее одной ожидая спасения. «Ради Бога, мама, прости меня, напиши ко мне. Ты не можешь себе представить, до какой степени тяжело чувствовать себя одиноким, отчужденным от тех людей, которых любишь очень сильно и перед которыми глубоко виноват. Ты бы пожалела обо мне, друг мой мама, если бы знала, как я жестоко наказан за свою самонадеянность, за свой грубый эгоизм...»
Он писал письма и аккуратно складывал стопочкой на комоде. Надо было бы отнести на почту, но что-то внутри удерживало. А вдруг мать помешает достигнуть желанной цели, ставшей единственным смыслом его жизни. По ночам огненно-красное приближалось, светило, грело...
Обеспокоенные друзья позвали врача, без труда поставившего диагноз: тихое помешательство. Друзья обратились к университетскому начальству. Некогда отличного студента на казенный счет поместили в хорошую лечебницу доктора Штейна близ Таврического сада. Доктор лечил его теплыми ваннами, прогулками на воздухе, ежедневными гимнастическими упражнениями и приемом железа внутрь. За полгода, к весне, состояние больного медленно улучшилось, хотя после посещения приходского священника он всякий раз впадал в сильное волнение, и потому доктор огородил его от приходов попа. После этого за первую неделю апреля Писарев то пытался повеситься (оборвалась веревка), то отравиться, выпив целую чернильницу чернил (обошлось промыванием желудка).
—...Ты не выдашь меня? — Писарев робко посмотрел в глаза Скабичевскому.— Я бежал всю дорогу. Боялся, что догонят!
— Не бойся,— мягко сказал тот.— Я никому тебя не выдам.
— Ты напишешь маме?
— Напишу.
— Мама увезет меня отсюда...— вяло продолжал Писарев, разом обмякший и ослабевший,— Мы поедем домой...
И вдруг упал в глубоком обмороке.
Варвара Дмитриевна Писарева вскоре увезла своего горячо любимого Диму в семейное имение Грунец Новосильского уезда Тульской губернии, надеясь, что он переведется в Московский университет и не вернется в Петербург. Пока же все лето Дмитрий разгуливал вечерами по усадьбе и деревне в костюме из ярко-красного ситца (из какого бабы шьют сарафаны), а днем с нечеловеческой быстротой писал важный философский трактат, покрывая мелким, бисерным почерком по двадцати страниц в день.
Мало кто в столице и немногие в университете знали о болезни студента Писарева, такой ничтожной величиною он виделся в ходе ускорившегося исторического развития России. Но скоро, совсем скоро и он внесет свой вклад в это ускорение.
Решившись уступить помещичьей партии, император опасался гнева разочарованных мужиков. Направить их головы в нужном направлении могли бы сельские священники, но московский старец-митрополит упорно противился втягиванию Церкви в государственное дело. Александр Николаевич смог убедить в важности сего главу Синода митрополита петербургского Григория, человека умного и деятельного, но тот вдруг скоропостижно скончался в июне. Новый первоприсутствующий митрополит Исидор, призванный из Киева, оказался боязлив и осторожен, не возражая государю, тянул время и не давал определенного ответа.
