решение: дозволить домашние молитвы и панихиды в доме за умерших лютеран при условии почтительного уважения их при жизни к православной вере и только по разрешению архиерея.
Нынче тот же владыка Алексий Ржаницын присылал из своей тульской епархии затруднявшие его дела, Филарет прочитывал их и выносил свое мнение. Так он жил и действовал в сем мире, подавляя немощность и постоянно поражая близких энергией и бодростью.
...Его викарии, его ученики, дворянские и купеческие знакомые в обеих столицах, все они, любимые им, допускались лишь к краю его инобытия. Милы нам необъяснимо иные люди, их жизнь незаметно становится частью нашей, о них думаем, за них волнуемся, а все же не дано никакому человеку до конца познать другого, передать кому-то во всей полноте обуревающие тебя чувства, тяготы сердечные и не преодолимую словами душевную тоску. Всяк человек одинок. Но в этом одиночестве он напрямую предстоит Богу и во славу Божию служит людям.
Главным для Филарета все более становился мир иной. Лишь отца Антония он отчасти допускал в сокровенные тайники души, открывал свои помыслы и сомнения, но и тут чем дальше, тем больше нарастало одиночество.
В конце сентября 1859 года владыка собрался освятить храм в память святого праведника Филарета Милостивого, устроенный в родной Гефсимании. Рано утром,
поспешая к воротам лавры, где ждала его карета, митрополит остановился возле аллеи, шедшей вдоль Успенского собора. Там, подоткнув полы подрясника, дюжий монах с азартом рубил черемуховое дерево. На корявом черном стволе зияла глубокая рана. При виде митрополита монах выпрямился.
— Поди-ка сюда,— поманил Филарет.
— Что ты делаешь?
— Черемухи убираю. Старые уже. Отец наместник велел клены посадить.
— Да с чего это надобность такая? Пускай растут. Иди отсюда с миром.
Монах не двинулся с места.
Вдруг вспомнилась первая весна в лавре, распахнутое голубое небо, радость учения и наивная мальчишеская уверенность в себе. Здесь, на этой аллейке, в светлый майский день они с Андреем Саксиным рассуждали о только что прочитанном «Сокровище духовном» владыки Тихона Задонского, а высоченный, едва старше их учитель риторики Андрей Казанцев добродушно поучал... И стоял над аллейкой густой, сладковатый запах черемухи...
— Я тебе что приказал? — строже сказал Филарет, припоминая имя монаха.— Почему не исполняешь?
— Отец наместник велел рубить,— равнодушно отвечал инок.
— Да кто у вас начальник? — растерялся митрополит.
- Отец наместник
— А я-то что?
— А вы владыка...
Филарет наклонил голову и молча отошел. В карете невольно вспомнился рассказ Андрея Николаевича Муравьева, приведшего слова троицкого наместника. «Всю жизнь около него и всегда за каждый шаг опасаюсь...» Это тот отец Антоний, коему митрополит в сердцах признался как-то: «Вы все со мною спорите и перепираете, и я должен уступать вам...»
Путь был недолгий. Осины, березы, выкошенный луг со стогами потемневшего сена, дубовая роща, зеркало пруда, покрытого у берегов ряскою. Когда показались ворота скита, митрополит чуть улыбнулся. Прав ли, не прав ли отец наместник, а ему Господь посылает урок смирения.
В конце слова по освящению храма митрополит сказал:
— Искренно радуюсь о вас, христолюбивые создатели храма сего. Не сомневаюсь, что сия жертва ваша сколько добровольна, столько же чиста, и потому Богу приятна... Наконец, не должен ли я особенно взять во внимание то, что покровителем храма сего избрали вы праведного Филарета, моего покровителя? Без сомнения, должен. Усвояя ему сей храм, любовь ваша желала, чтобы он умножал о мне свои молитвы, много мне благопотребныя — благодарю любовь вашу. Вновь представляя общему благоговению Образ его во храме, вновь указуете мне на образ его добродетелей, чтобы доброе имя носил я не слишком праздно. Приемлю напоминание и наставление. Так и должно нам, по Апостолу, разумевать друг друга в поощрение любви и добрых дел...
Первым к кресту подошел лаврский наместник, за ним монашествующие, немногочисленные мирские, и вдруг дрогнуло сердце митрополита: Горский склонил перед ним голову.
С этим смиренным иноком не по званию, а по духу он также был сдержан, загружал его более иных профессоров академии; а требовал строже, но именно с ним ощущал владыка глубинное родство душ, их созвучие в отношении к вере, церкви и миру. Еще недавно круглолицый и румяный, с каштановыми кудрями, с ямочкой на подбородке, сущий ребенок и в сорок лет, за последние несколько годов Александр Васильевич переменился внешне, поплешивел, отпустил бороду, но в глазах проглядывали прежняя доброта и смирение. С Горским Филарет вдруг пускался в воспоминания детства и юности,
обсуждал особенности еврейского и греческого текстов Писания, ему поверял мысли об Апокалипсисе, ему доверил составление своего второго собрания
