Век Филарета

изобрели прокатные станы, паровой трамвай, фотографирование, магнитно-игольный телеграф, электромотор, телефон, банки и кредит, револьвер Кольта и капсюльное ружье с затвором. «Оставьте нас в покое!» — молили третьи, желавшие жить попросту, как деды и прадеды, в мужицких избах или княжеских дворцах, служить в купеческих конторах или златоглавых церквах. Но нель­зя жить в мире и быть свободным от него.

    И до стен Троице-Сергиевой лавры долетали ветры перемен, перемахивали стены, и вот уже семинаристы и студенты духовной академии обсуждали не только библейские комментарии Шольца и Дерезера или недавно вышедшие церковные истории Макария Булгакова и Филарета Гумилевского, но и теорию разумного эго­изма, учение позитивистов о неизменности устройства любого общества, учение Дарвина о естественном отборе, идеи о «врож­денном неравенстве людей» и «вредности милосердия». Знал об этом московский митрополит.

    Почти полвека назад Филарет начал свои богословские изыс­кания толкованием на Книгу Бытия, первую книгу Писания. Те­перь же все чаще он задумывался над смыслом последней книги — Откровения Апостола Иоанна Богослова.

...И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри.

 

Я взглянул, и вот, конь белый и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он победоносный, и чтобы победить...

    Умудренному годами старцу было открыто, что с книги судеб человеческих, лежащей на престоле Господнем, снята первая пе­чать. И первый всадник вошел в мир.

    Филарет страшился за судьбу Церкви, надежду и опору которой он видел в семинариях и академиях. Сознавал, что невозможно оградить будущих пастырей от всех опасных искушений, а все же из осторожности подчас бывал излишне строг и подозрителен.

    Ему по сердцу была осмотрительность протоиерея Петра Делицына, публиковавшего в академическом издании труды отцов церкви в максимально приближенном к первоисточнику виде. Жертвуя чистотою языка и плавностью речи, переводчик не по­сягал на смысл дорогого православного наследия. Вот, кстати, почему профессор Никита Гиляров-Платонов до своего ухода из академии не показывал подлинного текста своих лекций по пат­рологии митрополиту (он там не только излагал жития отцов церкви, но и критически рассматривал их писания).

    Нельзя покушаться на цельность православного богословия, хотя бы и называли его иные «казенным» или «школярским», был убежден святитель. Сие не мертвая буква предания, но по­стоянный живой опыт Церкви, в одном литургическом служении сохраняющей все богатство и глубину веры и знания.

    В то же время Филарет не был рабом буквы. Еще мудрый митрополит Платон призывал его с Андреем Казанцевым осте­регаться впадения в пустую схоластику, когда боговдохновенное учение превращается в ученый комментарий к текстам. При всех ошибках двух врагов — князя Александра Николаевича и отца Фотия — одно их объединяло: стремление лично стяжать благо­дать Святого Духа. Сие, в свою очередь, есть другая линия бо­гословского умозрения, когда содержание веры раскрывается в самом опыте жизни, когда человек в одиночку восходит к Богу.

    А между тем начатая четверть века назад отцом Фотием борьба против мистицизма обернулась (при явной поддержке протасовского Синода) обмелением духовного направления в церковной жизни. Допускалось, а равно и одобрялось аккуратное исполнение обрядов, и лишь сердце и духовный разум побуждали священников выходить за узкие рамки выполнения треб.

    Продолжая начатое митрополитом Платоном и митрополитом Феофилактом повышение образовательного уровня и улучшение быта священства, Филарет растил уже второе поколение новых иереев — образованных богословски и светски, красноречивых проповедников и вдумчивых пастырей. Маловато таких было, но все же с каждым годом число их возрастало. Вот почему семинарии и Московская духовная академия постоянно озабочивали владыку.

    Филарет посещал их круглый год, а публичные экзамены без него не проводились. Приезжал владыка запросто. Раз как-то застал студентов в учебное время в кельях. Растерявшиея акаде­мисты повскакали с коек, приглаживая шевелюры и одергивая сюртуки.

    Хорошо хоть запаху табаку не было, знал, что многие поку­ривали. Некоторые усердно изучали бостон и вист, засиживались с картами за полночь (хотя игра шла не на деньги, а «на мелок»). Иным из посада даже в пост молоко носили, к смущению бого­мольцев, но инспектор никак не мог дознаться, кому именно. Многих стесняла жизнь по звонку, в условиях монастырского затворничества, ведь ворота лавры закрывались в десять вечера и ключи относились наместнику; надоедала теснота келий, где подчас спали по двое на одной постели, опостылела пресная еда, картофельные котлеты и кисели; утомлялись от напряженного учения, в котором душа постоянно держалась «в горних и духов­ных» сферах, а низшая природа влекла молодую душу долу.

    Все меньше находилось желающих избрать монашество. При­мер Александра Бухарева, постригшегося в двадцать один год, оставался единственным.

    Случалось, что студент, за годы обучения не пивший горя­чительных напитков, не знавший табаку, неопустительно посе­щавший все классы, вдруг к концу курса преображался к худшему. Все знали историю Даниила Зверева, которого по окончании курса постригли в иеромонаха, а он тут же вечером напился до безоб­разия. «Да ты не Даниил, а Сатанаил!» — в сердцах ему сказал игумен Евлампий. А то профессор Михаил Сергеевич Холмогоров, закончив многолетний перевод трудов святого Иоанна Лествичника, ударился в поклонение Бахусу. Верно говаривал киево-печсрский иеромонах Парфений: «Чем ближе приближаешься ты к Богу, тем сильнее враг ухватится за тебя». Непросто, ой как непросто было учение и