немного робел громадности храма, незнакомых людей и очень боялся совершить оплошность, ведь он был сыном и внуком уважаемых священников. Дядя Петр брал его на колокольню. Запыхавшись от крутизны лестниц, Вася всякий раз бывал поражен открывавшимся сверху видом родного города, который ему никогда не надоедало разглядывать. Он видел и дедовский дом, и церковь, где крестили его, а в другой стороне — отцовский храм Троицы, луковку с крестом на крыше родного дома; торговые ряды казались совсем близко, а базарная площадь виделась даже маленькой. Прекрасно были видны оба храма недалекого Бобренева монастыря.
Но еще большее наслаждение Вася получал от колокольного звона. С первым ударом большого, многопудового колокола оглушала глухота, а после радостное тепло появлялось в груди. Звонарь Алексей перебирал перепутанные, казалось бы, веревки, нажимал на дощечки, а то всем телом раскачивал язык большого
колокола, и дивный благовест плыл над Коломной, сливаясь с перезвонами других церквей. Очень тогда хотелось Васе стать звонарем.
Отец однажды взял его с собой в Бобренев монастырь на празднование чудотворной Феодоровской иконы Божией Матери и там сводил его в иконописную мастерскую. В полном восторге от увиденного он решил, что самое замечательное — это иконопись, благолепное выписывание образов святых. Отец похвалил его намерение, и строгий дед тоже...
— Ох, грехи наши тяжкие...— услышал Василий старушечий голос и шаркающие шаги из кухни по коридору, а там и увидел в неприкрытую дверь темную фигуру Алексеевны, простоволосой, в бесформенной юбке и рубашке.
«Что это она вскочила?» — подумал Василий и тут только сообразил, что на соборной колокольне пробили уже четыре раза.
— Алексеевна,— шепотом окликнул он,— что, уже утро?
— Известно, утро,— подошла она к двери, крестя раскрытый в зевоте рот.— Чего не спишь-то? Мне пироги ставить надо, а тебе, соколик, самое время сны бархатные видеть.
— Это какие ж такие бархатные? — улыбнулся юноша.
— А ты, голубок, ляг на правый бочок, закрой глазки и увидишь. Охо-хо... Господи, помилуй! Господи, помилуй меня, грешную...
Василий только закрыл глаза и мгновенно заснул глубоким счастливым сном.
Глава 3
В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ
За семнадцать лет до описываемых событий, в год рождения Василия Дроздова, произошло много примечательных событий и Российской империи и в чужих краях.
Матушка-государыня Екатерина отметила надворного совет-пика Гаврилу Державина, сочинившего славную оду «Фелица». Был утвержден договор с Австрией о разделе Турецкой империи (до чего дело, правда, так и не дошло). Среди многих доносов императрица выделила те, в которых намекалось на намерение наследника, великого князя Павла Петровича, превратить возникшие в дворянских кругах навет, правда, крайне неприятный и настораживающий. Радовал сердце внук Александр, в пять лет выучившийся читать, могший рассуждать с недетской серьезностью, оставаясь по виду сущим ангелом: голубоглазый, с кудрявыми белокурыми локонами и ярким румянцем на нежном личике.
В ту пору государыня назначила ему законоучителем протоиерея Андрея Афанасьевича Самборского. Исходила она при этом из того, что отец Андрей многознающ, полжизни провел за границей и потому сможет предоставить великому князю Александру и брату его Константину всю полноту познаний Закона Божия на новейшем европейском уровне. Петербургский митрополит Гавриил, правда, осмелился заметить, что уж больно не похож отец Андрей на православного священника: брит, ходит в светской одежде, женат на англичанке — ну совсем пастор, а не российский батюшка. Государыня этим мнением пренебрегла. Она вознамерилась приуготовить из внука подлинно европейского государя. Вот почему главными наставниками внуков были определены представители родовитой русской аристократии во главе с генералом Николаем Ивановичем Салтыковым, а действительным воспитателем стал тридцатитрехлетний швейцарский адвокат Фредерик Сезар де Лагарп, воодушевленный высокими идеями.
Пруссия в ту пору готовилась к новым войнам, Англия и Франция богатели, хотя и по-разному. В Лондоне Вестминстер и Букингемский дворец смогли договориться о разделе власти ради сохранения себя самих в состоянии благополучия и всевозрастающего процветания. А в Париже Лувр по-прежнему видел себя вершиною власти, не сознавая, что таковой уже не является.
Франция действительно богатела: осваивались торговые фактории на Востоке, появлялись новые мануфактуры и фабрики, развивались торговля и банковское дело. Если бы жизнь человеческая зависела лишь от материальных обстоятельств, нормандцам, беарнцам, бургундцам и парижанам предстояло бы безоблачное житье на пути превращения во французскую нацию. Но человек несводим к одному желудку.
И как в ветхозаветные времена позавидовал Каин Авелю, сильно огорчился, восстал на брата своего и убил, так и французские верхи отвернулись от братьев своих меньших, считая их не более чем за полезный и безгласный скот, а низы ожесточились на
аристократию и дворянство. И темная сила раздувала эту вражду.
Впрочем, на поверхности видно было лишь стремление к благу, даже всеобщему благу, уверения в желании счастья для всех. Зло ведь никогда не выступает под своим именем, старательно прикрываясь благородными намерениями.
