Век Филарета

   Вдруг появилась масса памфлетов, воззваний, обличений, в которых истина переплеталась с клеветою, призывы к облегчению положения крестьян смешивались с требованием равенства вообще, вопреки самой человеческой природе. Звучал христиан­ский лозунг братства, но все было проникнуто духом враж­ды и приправлено едкой насмешкою. Громовый хохот стоял над французскими землями: осмеивалась религия, «тупое исполнение пустых обрядов»; осмеивались старые порядки, по которым дво­ряне процветали за счет нищих крестьян, живущих в землянках и питающихся просовой кашей; осмеивалась надменная королева Мария-Антуанетта, а там и сам король Людовик XVI. Но общество оказалось так разделено, что верхи — двор и аристократия — если и слышали шквал недовольства, то не сознавали его значения.

   Впрочем, иные отлично сознавали. Так на пожаре иной про­хожий радуется случаю погреться, а ловкий вор — возможности поживиться. Братья короля прикидывали, как бы спихнуть Лю­довика с трона, жиреющая буржуазия мечтала о баронских и графских коронах на своих каретах, высшее католическое духо­венство — все сплошь развращенные до мозга костей аристократы — готовилось к радикальному преобразованию Церкви... И так, ин­тригуя, богатея и веселясь, Франция шла к кровавой революции.

Между тем в России на Францию продолжали смотреть снизу вверх, желая поучиться у просвещенной Европы премудростям и французской моды, и новейшей французской философии. Па­рижские просветители с готовностью пользовались денежной по­мощью, щедро предлагаемой российской императрицей, обме­нивались с нею прекраснодушными посланиями, которых нрав­ственные рассуждения сильно бывали разбавлены неумеренной лестью повелительнице Северной Пальмиры. На ее приглашение прибыть в Петербург не спешили, но наконец Дени Дидро ре­шился. Екатерина Алексеевна предназначала его в наставники внуку.

   Дидро ехал в дикую Московию с настороженностью и любо­пытством, полагая своей

миссией просвещение глухой окраины мира, но вскоре понял, что Россия — сама иной мир, для него, естественно, чужой, но интересный. Он вращался в петер­бургском кругу галломанов, высшей аристократии, имел аудиен­ции у императрицы, посетил университет... Очень хотелось затеять ему дискуссию с русским духовенством, но те уклонялись.

   Однажды на одном из приемов во дворце Дидро решительно подошел к митрополиту московскому Платону, которого ему ре­комендовали как самого умного из русских архиереев. Проповеди митрополита, переведенные по приказу императрицы на фран­цузский язык, привели Дидро в восхищение еще в Париже.

 — А знаете ли, святой отец,— обратился на латинском языке философ к митрополиту,— что Бога нет, как сказал Декарт.

 — Да это еще прежде него сказано,— не замедлив, отвечал митрополит.

 — Когда и кем? — спросил озадаченный невер.

— Пророком Давидом,— спокойно отвечал Платон.— Рече бе­зумец в сердце своем: нет Бога. А ты устами произносишь то же.

Пораженный неожиданностью и силою отповеди, Дидро за­стыл, потом неловко обнял Платона.

  В тот самый 1782 год в самарских степях, далеких и от Парижа, и от Петербурга, в имении вдовой помещицы Марии Лукиничны Яковлевой случилась беда. Владелица имения тяжело переживала смерть мужа. Потрясение оказалось столь велико, что и спустя

полгода она продолжала сидеть, запершись в своей спальне, от­казываясь видеть даже детей. Горе было понятно, но, когда гор­ничная услышала, как госпожа увлеченно разговаривает с кем-то за закрытой дверью, в доме забеспокоились.

  Вызвали сестру помещицы, жившую неподалеку. Та на цы­почках подошла к спальне и услышала знакомый голос, который жалобно просил:

 — Евдоким, голубчик мой, ты меня никогда не оставишь? Я для тебя всем пренебрегла, даже детьми...

   Повредилась в уме — иного заключить было нельзя. Сестра пробовала войти в спальню, но бедная больная то на коленях молила оставить ее с мужем, то с яростью бросалась выталкивать.

 — Помогите, матушка,— просила старая нянька.— Деток больно жалко. Уж мы все молимся за нее, и детки молятся, а беда не уходит.

 — Мы к ней хотели зайти,— рассказала старшая, двенадца­тилетняя Аня,— а она закричала, что ненавидит нас, чтобы нас увели, мы ей больше всех мешаем.

 — Потерпите еще немного. Я вызову брата из Петербурга.

  Спустя месяц приехал брат, предупрежденный обо всем. Ре­шительно вошел к больной и велел отворить окна. Та в бешенстве бросилась на него, царапая и кусаясь.

— Лошадей готовьте! — крикнул он.                          -

— Умоляю вас, не разлучайте меня с мужем! — кричала.— Я умру без него!

   Закутав в одеяло, он на руках вынес сестру и посадил в коляску, велев кучеру гнать в город «во всю ивановскую». Дорогою так кричала бедная, что прохожие в страхе крестились.

   Брат привез ее в свой самарский дом. Шесть недель не от­ходили от нее он, вторая сестра и приходский священник. Она, казалось, не слушала их, то