большевиков, которые еще в поселке остались, — предложил гайдамацкий офицер, играя плетью. — Фамилии, адреса. У кого семьи остались, если твои то-ва-ри-щи драпанули. Отвечай!» Молчал Нестеренко, переминался босыми ногами, смотрел в сизое утреннее небо.
Сколько ни хлестали его плетью, били кулаками, ни слова не сказал Нестеренко, не вскрикнул даже. Тогда его повалили, стали прыгать на распростертого на земле профсоюзного председателя, пинали сапожищами уже бездыханное тело. Никифор ушел за конюшню, схватился за край стены рукой, в голове зазвенело.
Революция в Германии изменила ситуацию. Среди немецких солдат началось брожение. Кайзеровский офицер Ланге, жесткой рукой наводивший новый порядок в Горловке, застрелился. Ушел эшелон с немцами. Следом сбежали и гайдамаки. В поселок вошли красногвардейцы. Весь рабочий люд Горловки встречал освободителей, начался многолюдный митинг. Один из шахтеров отвел командира, волнуясь, сообщил: «Брат мой с хутора Стенки прибег, гайдамак там ховается, что Нестеренко убивал».
С группой красногвардейцев пошел и Изотов. В хуторе Стенки — десяток хат. Обыскали одну, другую, в третьей обнаружили подавшегося в гайдамаки бывшего пристава из Горловки. Забрался он в погреб, спрятался в бочку из-под капусты. Даже жупан не успел снять с себя. А в хате граммофон и одна- единственная пластинка с гимном «Боже, царя храни». Повели палача на митинг, заодно и пластинку захватили. Пыхнула гневом площадь, закричала: «Смерть панскому холую… Казнить его…». Командир поднял руку, перекрывая гул, громко крикнул: «Судить будем. Революционным судом. Кто видел этого человека?» Шагнул вперед Никифор, сказал глухо, что видел офицера на конном дворе, когда забили насмерть Нестеренко, лично участвовал тот в расправе над профсоюзным председателем. Пригласил командир из толпы старых горняков, спросил строго: «Доверяете им решать судьбу этого врага?» — «Доверяем!» — громыхнула толпа. Отошли, посовещались, вынесли приговор: расстрел. Отвели бывшего пристава к террикону, грянул залп. Рядом бросили пластинку с гимном «Боже, царя храни». Тело убрали, а пластинка долго еще валялась на кусках породы.
В январе 1919 года белая армия генерала Дроздова вынудила красных отступить из Горловки. Вместе с другими шахтерскими парнями Никифор Изотов с боями отходил к станции Никитовна. Здесь из рабочих ртутного завода и горняков сформировали отряд, и вновь двинулись освобождать поселок. Никифор вырос, возмужал, казался двадцатилетним. Выменянную когда-то на хлеб берданку он давно сменил на кавалерийский короткий карабин, носил его на плече по-охотничьи, дулом вниз. Три дня отряд дрался за Горловку, и к утру четвертых суток белые отступили.
Из Петрограда и Москвы в угольные центры Донбасса шли телеграммы: революции нужно топливо для паровозов и электростанций, на учете каждая тонна угля… Семья Изотовых вернулась в деревню Малая Драгунка, а Никифор остался, пошел кочегарить в центральную котельную. Постепенно оживали рудники, уже пошли на Москву первые эшелоны с донецким топливом. Но весной 1919 года вновь подошли белоказаки, дружинники вместе с регулярными частями оставили Горловку, начали отходить к Курску. И здесь, в дороге, Никифора свалил сыпняк. Посоветовавшись, бойцы решили с провожатым отправить Изотова в Малую Драгунку, благо отряд находился на Орловщине.
Больше месяца метался Никифор на деревянной широкой кровати, укрытый пестрым крестьянским одеялом, пока болезнь отступила. Осунувшийся, с обритой головой, завитками волос на лице, он теперь ничем не напоминал лихого в боях парня, который во время привалов затягивал под гармошку любимую горняцкую песню:
Когда Никифор впервые вышел на крыльцо и огляделся вокруг, то на глазах даже слезы выступили от волнения. Глотал степной, горьковатый от дыма костра осенний воздух, думал: «Пора возвращаться в Горловку». Наверняка не смог бы объяснить, почему его, деревенского парня, так неудержимо влекло в шахтерский поселок… Отец принес новость: красные разбили деникинцев под Орлом, рвутся к Донбассу. Но только в январе 1920 года Горловка была окончательно освобождена от белых банд. Рабочие возвращались к своим домам. Изотовы решили так: сперва Никифор с матерью поедут в Горловку, жилье подготовят, а там и отец с сестрой вернутся.
Добирались до Горловки долго, где на поезде, где пешком. А пришли в поселок, ахнули. Первый рудник не работает, уныло свисает со шкивов копра стальной канат, смотрит в степь пустыми окнами шахтное здание. Землянки — какие разрушены, какие затоплены. Нашли более или менее пригодную полупещерку, поправили печь, натаскал Никифор дров и уголька мелкого из отвалов. Когда загудело в печи пламя, пошел теплый дух от нее, полегчало и на сердце.
Вернулся Изотов на центральную кочегарку — так котельную называли. Пока добирались с матерью сюда, то пообносился вконец. Носил штаны и куртку из мешковины, резиновые галоши — чуни на ногах.
Угля не было, котлы топили дровами — да сколько их в степи, не напасешься. И сила у дров не та, турбина от разогретых котлов лишь слегка поворачивалась. «Невеселые наши дела, парень, — сказал Никифору старый кочегар, — Становись у топок, паек мы тебе оформим. Власть о нас. заботится. — Вздохнул с натугой. — Только у ней самой в кармане пусто». А через несколько дней забойщики Первого рудника случайно обнаружили в тупике платформу с углем, запорошенную грязным снегом. Весть эта мгновенно облетела землянки. Собрались мужики, выкатили на руках платформу. «Историческая эта находка», — изрек Денисенко. «Почему так, сразу историческая, дядя Гаврила?» — полюбопытствовал Изотов. «А потому, что уголек этот жизню шахте даст», — строго ответил горняк.
Так и случилось. Билось тугое пламя в раскочегаренных топках, поднялось давление в котлах, заработала турбина. А за ней ожили насосы, откачивая накопившуюся в выработках рудника воду, потянули стальные канаты подъемные машины. Уже через неделю первая партия забойщиков в двадцать человек спустилась с обушками и топорами в шахту. Вечером объявили митинг. В нарядной на стол положили глыбку угля, поблескивавшую острыми краями. Вот она, первая ласточка, добыта в своей, народной шахте.
— Как хотите, а мы объявляем Первый рудник действующим, — сказал один из самых уважаемых шахтеров Елисей Ходотов.
И точно, поутру протяжно, радостно разорвал тишину поселка гудок, призывая подземную братию к спуску.
В центральной кочегарке вкалывал Никифор за двоих — все, кто мог в руках обушок держать, теперь в забоях. Да ничего, силы хватало, прямо танцевал у топок, подбрасывая уголек. «Сноровистый паренек, со смекалкой, — уважительно говорил об Изотове Денисенко. — Добрый шахтарь из него будет». Говорил так неспроста. Он часто видел Никифора на шахтном дворе, у подъема. Однажды предложил парню:
— Давай прокачу. — Кивнул на клеть. — Туда, — показал рукой на землю, — и сразу вернешься.
— Што за прогулки, — отозвался, услышав этот разговор, Ходотов, назначенный десятником. — Ежели любопытство до рудника имеет, то записывай его в забой. Подучим, тады и в клеть.
— А испужается? — спросил с умешкой Денисенко.
— Неужто? — удивился Ходотов. — Погодить тады маленько надо. Не уйдет рудник, — добавил уж мягко, — ежели душой к нему тянешься. Ныне люди с опытом нужны. Вот забои приведем в порядок…
Вернулись из деревни отец с сестрой, а мать к ним с радостью: «Во-от, сына наш отличился. Семь пудов муки за месяц заработал». Отец слушал, смотрел недоверчиво. Шутка ли, семь пудов!
Вечерами собиралась шахтерня у административного комбината с гармошками, пели, беседовали.
