Проводив родителей, Никифор сразу же направился к Галицеву, нетерпеливому, горячему в работе, минуты не умеющему сидеть без дела. Потому его всегда можно было увидеть и в забое, и на шахтном дворе, и в кочегарке, только не в кабинете. Еще в двадцатом году, когда Горловка раз и навсегда перешла в руки народа и начала восстанавливать предприятия да заново отстраиваться, горняки единогласно избрали большевика Даниила Романовича Галицева председателем рабочего правления Первого рудника. Он уже выдвинул в главные инженеры Беликова, окончившего школу штейгеров, человека грамотного технически, правда, беспартийного, не очень разбиравшегося в текущем политическом моменте. Ему при выдвижении устроили экзамен рабочие.
— Как ты относишься к белым гадам и прочим оппортунистам? — задал вопрос забойщик Лука Зосим, красногвардеец, дравшийся за Петроград.
— Гады они и есть гады, — глубокомысленно ответил Беликов.
— В чем ты видишь главную задачу пролетариата, в том числе всемирного? — задан был следующий вопрос.
— Руководить по-справедливому и давать больше угля и иной продукции, — сказал кандидат в главные инженеры.
— Главное — завоевать доверие народа, — не сдавался Галицев.
— Само собой, — согласился Беликов.
На руднике Никифор и попал к Беликову, поинтересовался, может ли он повидать председателя.
— По какому делу? — хмуро спросил главный инженер.
— По личному, насчет работы. Да я был у него месяц назад, обещал он…
— В больницу его увезли. В Юзовку, — устало ответил Беликов парню, которого видел впервые.
— Чего с ним случилось-то? — несмело выдавил сразу упавший духом Изотов.
— Так со всеми будет, кто себя не щадит. Геройство свое показывает, — горячо заговорил Беликов. — Кто в шахте по две упряжки отсиживает? Кто норовит за всех все сделать? «Сгорел за трудовое дело», — вот как о нем скажут. А зачем, скажи, нам сгоревшие, нам живые нужны, они и нам и делу нужны…
И Никифор с изумлением увидел слезы на глазах сурового, известного своим неуступчивым характером человека. Ни о чем они больше не говорили в тот день. А когда ночью протяжно взревел гудок Первого рудника, понял Никифор, что умер Галицев в юзовской больнице. Через несколько дней после похорон первого председателя рабочего правления Беликов велел разыскать кочегара Изотова. В кабинете сразу же сказал:
— В забоях люди нужны. В двадцатом году страна добыла четыре с половиной миллиона тонн угля. В нынешнем задача стоит дать поболе семи миллионов. Это указание самого товарища Ленина. Рабочих рук не хватает, это и сдерживает производительность. Понял? Но учти, шахта не прощает небрежности, лени, зазнайства. Постой, а ты не боишься?
— Чего не боюсь? — не понял Никифор.
— Шахта — не аптека, уголек свой подход любит. Ты к нему с пониманием, и он тебя согреет. В общем, посмотрим. Иди, я распоряжусь, коли тебе сам Даниил Романович обещал…
Не все понял тогда из этого разговора Изотов, но главное понял — берут его, станет он шахтером.
Техминимум в те годы был коротким. Десятник выдал новичку брезентовую робу, обушок казенный, но посоветовал держак самому сделать, по руке. Определил Изотова в девятый уступ. Да еще посоветовал держаться поначалу бывалых горняков, совета спрашивать, от людей в забое не отбиваться, пока сам все не изучит.
Эхма, вот оно, счастье-то, привалило… Залетел Никифор вихрем в кочегарку, с порога крикнул ребятам, что завтра в первую смену спускается. Окружили его, кто по плечу хлопает, кто жалеет, что от них уходит. Вечером пристал Никифор к ватаге парней на околице поселка, от самокрутки отказался, зато с готовностью подхватил слова шахтерской песни:
Песню о лихой и горькой шахтерской судьбе, сложенную, видно, удалыми коногонами в незапамятные времена.
После того, как уехала семья из Горловки, переселился Никифор на квартиру к забойщику Зубкову, благо жил тот рядом с рудником. Он-то и дал парню первые наставления, как вести себя в забое. Подержал обушок, неодобрительно покачал головой, посоветовал стеклом дерево зачистить. Пообещал со временем сделать Никифору особый держак, по руке. Вышли во двор, провел Зубков палочкой линию на сарае, поплевал в ладони, замахнулся обушком — рраз! Острие глубоко вошло в дерево.
— Тю, чумовой, — выглянула жена. — Митрич, ты никак умом тронулся.
— Показываю вот, — смущенно пояснил Зубков. — Ладно, шахта сама научит. Она, паря, умных лечит, а глупых калечит. Так-то.
Проснулся Никифор до гудка, наскоро оделся, пошел к шахте. В ламповой у него спросили табельный номер, записали, выдали лампу. Вслед за другими степенно пошел Никифор к стволу. В железную коробку входило человек пятнадцать. Подошла очередь и Никифора. Стволовой крикнул: «Садись!», и он втиснулся в темную клеть, прижался боком к ее стальной стене. Прозвенел звонок, и вдруг пол под ногами стремительно ушел вниз. Никифор схватился машинально за стоящего рядом человека, тот поднял лампу, осветил лицо парня, тихонько сказал: «С ветерком пустили. Впервой, видно? Ничего, не робей. Я сам первый раз-то чуть «мама» не вскричал». От слов этих, неожиданного участия незнакомого горняка потеплело на сердце у Изотова. Может быть, в эти минуты, что падала клеть по стволу, вошло в его сознание понятие о шахтерском братстве — особом чувстве локтя, товарищества.
В первой же упряжке случился с Никифором конфуз. Бригада собралась в лаве, посидели для порядка, полезли друг за дружкой через лаз в пласте к лаве. В голове Никифора бились две цифры: двадцать и девять. Двадцатый участок, девятый уступ. Наверху уже начали отбойку, летели и в его сторону брызги штыба, мелкие куски угля. Вслед за другими карабкался Никифор вверх по лаве, цепляясь за крепежные стойки. Газовые лампы системы Вольфа тускло светили, Никифор с трудом различал лица товарищей, исчезавших в своих уступах. Спросил наугад у одного забойщика, какой это уступ, и услышав, что восьмой, залез повыше, устроился у забоя, взмахнул обушком. Выбил лунку, еще раз ударил, опять крошки угля посыпались вниз. Долбил-долбил упорно неподатливую твердь пласта, пока не услышал: «Ты чего тут, мать-перемать, рубишь?» — «Девятый уступ мой». — «Так уступ, а ты ножку гезенка подрубаешь. Давай за мной».
Потянулся Никифор за горняком. Тот показал ему уступ, объяснил, как держать обушок, сгонять стружку, куток как делать. Провозившись полчаса, хлопнул Никифора по спине: «Ну, давай, браток, а то я и конька не дам». — «Зовут тебя как?» — поинтересовался Никифор. «Какая разница? Ну, Федор…» Позже узнал Изотов: конек — это полкрепи, два конька — дневная норма.
Вот так наука шахтерская. Лупил-лупил обушком пласт Никифор, весь взмок. Рубаху скинул, присел передохнуть. На поверхности, глядя на полные угля вагонетки, никогда бы не подумал, что непростое это дело — уступ гнать. Проезжал мимо паренек, глянул, присвистнул: «Эх, паря, с гулькин нос нарубил. Ты зубок косо держи». Нижний забойщик, судя по голосу, немолодой, скрипуче бросил: «Что, пацан, природу
