Мамочка и смысл жизни.

проклята, что она не станет причиной моей смерти или смерти любого мужчины, которого полюбит? Что ей не предопределено переживать трагедии всю жизнь? Что она привязана к извращенным представлениям, потому что боится альтернативы: осознать, что живет в мире, которому абсолютно безразлично, счастлива она или нет.

Ее ранило мое непонимание: «Ну почему Ирв этого никак не поймет? Почему он не понимает, что стирает память о Джеке, оскверняет мою скорбь могильной грязью и оставляет лопату на кухне? Почему он не хочет понять, что я всего лишь хочу смотреть на могилу Джека из окна? Что он приводит меня в бешенство, стараясь вырвать его из моего сердца? Что бывает время, когда, несмотря на мою потребность в нем, я готова уйти просто подышать свежим воздухом? Что я тону, я цепляюсь за обломки моей жизни, а он старается расцепить мои пальцы? Почему он не видит, что Джек умер от моей пагубной любви?»

Как мне помнится, в тот вечер в моей памяти всплыл образ другой пациентки, с которой я работал несколько десятилетий назад. Всю свою жизнь она была погружена в длительную, неприятную борьбу со своим все отрицающим отцом. Однажды он подвозил ее, когда она, покидая дом, отправилась в колледж, и, как всегда, портил поездку своим непрерывным ворчанием об отвратительном, замусоренном потоке вдоль дороги. Ей же с другой стороны виделся прекрасный чистый, нетронутый ручей. Годами позже, после его смерти, ей случилось побывать в тех местах снова, и она заметила, что по обеим сторонам дороги имелось два ручья. «Но в этот раз я вела машину, – печально сказала она, – и поток, который я увидела с водительского места, был именно таким – безобразным и грязным, каким его описывал мой отец».

Все составляющие этого урока – тупик, в который я зашел с Ирен, ее настойчивость в том, чтобы я прочел поэму Фроста, воспоминания, связанные с рассказом моей пациентки об автомобильной поездке, – были очень поучительными. С поразительной ясностью я вдруг понял, что для меня настало время внимать, отложив в сторону мой личный взгляд на жизнь, перестать навязывать мой стиль и мои убеждения пациентам. Настало время посмотреть из окна Ирен.

Урок шестой: никогда не пытайся узнать, по ком звонит колокол

Однажды, на четвертом году терапии, Ирен пришла на встречу с огромным портфелем. Она поставила его на пол, медленно расстегнула и достала оттуда большой холст, держа его обратной стороной ко мне, чтобы я ничего не увидел.

– Я говорила тебе, что посещала курсы рисования? – спросила она непривычно игривым тоном.

– Нет, я впервые слышу об этом. Но это здорово.

Я не обиделся, что она сказала об этом как бы между прочим; любой терапевт привыкает к забывчивости пациентов, когда дело касается позитивных моментов их жизни. Возможно, непонимание пациентом того, что терапия ориентирована не только на негативное и психотерапевт хотел бы слышать не только о проблемах, – это лишь недоразумение. Кроме того, существуют пациенты, зависимые от терапии, предпочитающие скрывать свое позитивное развитие, чтобы терапевты не заподозрили, что те больше не нуждаются в помощи.

И вот, затаив дыхание, Ирен развернула полотно.

Предо мной предстал натюрморт: простая деревянная ваза с лежащими в ней лимоном, апельсином и авокадо. Потрясенный ее изобразительным мастерством, я был разочарован ее выбором объектов, таких однозначных и бессмысленных. Я надеялся на что-то более уместное в нашей совместной работе. Но притворился заинтересованным и попытался похвалить ее. Но вскоре понял, что это получилось не очень убедительно. На следующей сессии она заметила:

– В течение следующих шести месяцев я буду посещать занятия по искусству.

– Это прекрасно. Те же учителя?

– Да, те же учителя, тот же класс.

– Ты говоришь о классе натюрморта?

– Ты, конечно, надеялся, что нет. Вообще-то есть кое-что, что ты от меня скрыл.

– Что же это? – Я начал чувствовать себя неуютно. – Каковы твои догадки?

– Вижу, что задела тебя, – ухмыльнулась Ирен. – Ты, наверное, никогда не прибегал в своей практике к ответу вопросом на вопрос.

– Тебя не обманешь, Ирен. Ну хорошо, правда в том, что твоя картина вызвала у меня два разных чувства. – Здесь я прибегнул к приему, которому всегда обучаю студентов: когда два разных чувства приводят тебя к дилемме, наилучший выход из ситуации – выразить свои чувства и дилемму. – Сначала, как я и сказал, я восхитился твоей работой. У меня самого нет никакого художественного таланта, и я очень уважаю работы такого уровня. – Я колебался, и Ирен подтолкнула меня:

– Но…

– Но… я… мне настолько приятно, что ты нашла себя в рисовании, что я боялся сказать тебе хоть малейшее слово критики. Но я надеялся, что ты могла бы посвятить свои занятия искусством чему-нибудь такому, что могло – как бы это лучше сказать – усилить нашу терапию.

– Усилить?

– Мне нравится, что ты всегда отвечаешь мне, даже если я спрашиваю тебя о том, что происходит в твоей голове. Иногда это мысль, но чаще ты описываешь некий мысленный образ. С твоей удивительной визуальной интуицией я надеялся, что ты сможешь соединить свое искусство и терапию в какой-нибудь необычной манере. Я не знаю, наверное, я ждал, что картина будет более выразительной, более очищающей, освещающей. Может быть, через свои полотна ты могла бы проработать пугающие тебя моменты. Но натюрморт, хотя и прекрасно исполненный технически, такой… э… безмятежный, он так далек от боли и конфликта.

Видя округлившиеся глаза Ирен, я добавил:

– Ты спрашивала о моих ощущениях, и я тебе ответил. Мне нечего скрывать. По сути, я могу ошибаться, критикуя то, что дает тебе успокоение.

– Ирв, мне кажется, ты не все понимаешь о картине. Ты знаешь, как французы называют натюрморт? Я покачал головой.

– Nature morte.

– Мертвая природа.