так высоко ценит ваши работы для газеты «На просторах Германии». Да, да, мы испытываем жгучий интерес к древней истории. Но еще более нас интересует послевоенная история — та история, что вершится сегодня, история, которую однажды прочтут наши дети и внуки.
Альфреда необычайно воодушевили публичные выступления. Один оратор за другим предупреждали о серьезной опасности, нависшей над Германией со стороны большевиков и евреев. Каждый выступавший подчеркивал неотложную необходимость действовать. К концу вечера Эккарт, пошатывающийся от непрерывных возлияний немецким вином, положил руку на плечо Альфреду и воскликнул:
— Волнующее время, а, Розенберг? И будет еще более волнующим! Писать новости, менять отношение, влиять на общественное мнение — все это благородные занятия. Кто бы отрицал! Однако создание новостей — да, именно
Нечто значительное вызревало в воздухе. Альфред остро ощущал это и, слишком возбужденный, чтобы заснуть, продолжал шагать по улицам Мюнхена еще час после того, как расстался с Эккартом. Он припомнил совет своего нового друга, Фридриха Пфистера, о том, как снимать напряжение: глубоко и быстро вдыхал через нос, немного задерживал дыхание, а потом медленно выдыхал. Всего через несколько таких циклов он почувствовал себя лучше, а заодно и удивился эффективности такого простого упражнения. Никаких сомнений — Фридрих был настоящим волшебником. Да, ему не понравился оборот, который принял их разговор — тема возможных еврейских корней в семье его бабки, — но тем не менее чувства к Фридриху были скорее положительными. Ему хотелось, чтобы их пути снова пересеклись. Он постарается сделать так, чтобы это случилось.
Вернувшись домой, он нашел на полу записку, просунутую в щель почтового ящика, и прочел: «Мюнхенская публичная библиотека извещает вас, что «Богословско- политический трактат» Спинозы будет зарезервирован для вас в течение одной недели. Обратитесь к библиотекарю». Альфред перечитал ее несколько раз. Каким странно утешительным было это маленькое, хрупкое библиотечное извещение, которое отыскало путь по бурным и опасным мюнхенским улицам к его крошечной квартирке!
ГЛАВА 17. АМСТЕРДАМ, 1656 г
Бенто бродил по улицам Флойенбурга[76], где жила большая часть евреев-сефардов, оглядываясь по сторонам с горьким чувством. Он подолгу всматривался в каждую картину, словно желая впитать ее в себя навсегда, чтобы снова вызывать в воображении в будущем, хотя голос рассудка шептал ему, что все они со временем выветрятся из памяти, и жить надо настоящим.
Когда он вернулся в лавку, Габриель с тревогой во взгляде уронил метлу и поспешил к нему.
— Бенто, где ты был? Ты что, все это время разговаривал с рабби?
— У нас была долгая и не то чтобы дружественная беседа, а потом я обошел пешком весь город, пытаясь успокоиться. Я расскажу тебе все, что случилось, но хочу, чтобы это послушали и ты, и Ребекка — оба.
— Она не придет, Бенто. И теперь причиной тому не только ее злость на тебя, но еще и гнев ее мужа. С тех пор как в прошлом году Самуэль закончил свое обучение на раввина, он становится все непримиримее. Теперь он вообще запрещает Ребекке видеться с тобой.
— Она придет, если ты расскажешь ей, насколько все серьезно, — Бенто хлопнул Габриеля по плечам и заглянул ему в глаза. — Я знаю, она придет. Пробуди в ней память о нашей счастливой семье. Напомни ей, что мы единственные остались в живых. Она придет, если ты скажешь, что это будет последний разговор в нашей жизни.
Габриель встревожился:
— Что случилось? Ты пугаешь меня, Бенто.
— Пожалуйста, Габриель! Я не смогу пересказывать это дважды — это слишком тяжело. Пожалуйста, приведи сюда Ребекку. Ты найдешь способ сделать это. Это моя последняя просьба к тебе.
Габриель сорвал с себя фартук, швырнул его на конторку и выбежал из лавки. Ребекка была не в силах отказать в просьбе Габриелю — в конце концов, она сама растила его в те три года между смертью их матери и женитьбой отца на Эстер, но она так и кипела от гнева, входя в лавку. Она поприветствовала Бенто ледяным кивком, скрестив перед собой ладони.
— Ну, что там у тебя?
Бенто, который уже вывесил на дверь объявление на португальском и голландском о том, что лавка вновь откроется в ближайшее время, ответил:
— Пойдем домой, там сможем поговорить без помех.
Оказавшись дома, Бенто запер переднюю дверь и жестом попросил Габриеля и Ребекку сесть, а сам принялся расхаживать по комнате.
— Как бы мне ни хотелось, чтобы это оставалось частным делом, я понимаю, что это не так. Габриель дал мне ясно понять, что мои дела влияют на всю нашу семью. Боюсь, то, что я скажу, вас потрясет… Это тяжко, но я должен рассказать вам все. Я хочу, чтобы никто, абсолютно никто в общине не знал больше, чем вы, о том, что должно случиться.
Бенто умолк. Брат и сестра превратились в слух и сидели не шелохнувшись. Бенто набрал в грудь побольше воздуха.
— Перейду прямо к делу. Этим утром рабби Мортейра сказал мне, что состоялся совет парнассим и что херем неминуем. Меня отлучат. Завтра.
— Херем?! — в один голос воскликнули Габриель и Ребекка. Оба побледнели как смерть.
— И что, нет никакого способа это предотвратить? — спросила Ребекка. — Рабби Мортейра не станет заступаться за тебя? Ведь наш отец был его лучшим другом!
— Я только что разговаривал с рабби Мортейрой целый час, и он сказал, что это не в его силах: парнассим избраны общиной, и в их руках вся власть. У него нет иного выбора, как только сделать то, чего они желают. Но помимо этого он также сказал, что согласен с их решением… — Бенто помедлил. — Нет, я не должен ничего утаивать. — Посмотрев в глаза брату и сестре, он признался: — Он
— И… — Ребекка взглянула Бенто прямо в глаза.
— И… — Бенто уставился в пол, — я отказался. Для меня свобода превыше всего.
— Ты глупец! Подумай, что ты делаешь! — Голос Ребекки стал пронзительным. — Боже мой, брат, да что с тобой такое? Ты что, совсем разума лишился?! — она наклонилась вперед на стуле, словно намереваясь выбежать из комнаты.
— Ребекка, — Бенто пытался говорить спокойно. — Это последний раз, самый последний раз, когда мы собрались вместе. Херем означает абсолютное изгнание. Он запретит вам говорить со мной или связываться со мной любым способом отныне и впредь. Навсегда! Подумай о том, как ты, как мы, все трое, будем себя ощущать, если наша последняя встреча будет горька и лишена любви!
Габриель, слишком взволнованный, чтобы сидеть на месте, тоже вскочил и принялся расхаживать взад-вперед.
— Бенто, почему ты все время говоришь слово «последний»? Мы в последний раз видим тебя, последняя просьба, последняя встреча… Сколько продлится херем? Когда он закончится? Я слыхал об однодневном хереме или хереме на одну неделю.
Бенто сглотнул и вгляделся в лица брата и сестры.
— Это будет другой вид херема. Я знаю, что это такое, и если они назначат его как положено, у этого
