херема конца не будет. Он продлится всю жизнь и будет необратим.
— Возвращайся к рабби, — простонала Ребекка. — Прими его предложение, Бенто, пожалуйста! Все мы в юности совершаем ошибки. Воссоединись с нами! Почитай Бога. Будь евреем, коим ты и являешься. Будь сыном своего отца! Рабби Мортейра будет платить тебе всю жизнь. Ты можешь читать, учиться, думать все, что захочешь. Только держи это при себе. Прими его предложение, Бенто. Неужели ты не понимаешь, что ради нашего отца он платит тебе за то, чтобы ты не совершал самоубийство!
— Пожалуйста, — присоединился к ней Габриель, схватив Бенто за руку, — прими его предложение! Начни все сначала.
— Он платил бы мне за то, чего я сделать не могу. Я намерен искать истину и посвятить свою жизнь познанию Бога, в то время как предложение рабби требует, чтобы я жил в бесчестии и таким образом бесчестил Бога! Я ни за что этого не сделаю. Я не подчинюсь никакой силе на земле, кроме собственной совести.
Ребекка начала всхлипывать. Она схватилась руками за голову и принялась раскачиваться, повторяя:
— Я не понимаю тебя, не понимаю, не понимаю!
Бенто подошел к ней и опустил ладонь на ее плечо. Она сбросила ее, подняла голову и сказала Габриелю:
— Ты был слишком мал, но я-то помню, словно это было вчера, как наш благословенный отец хвастался тем, что рабби Мортейра назвал Бенто лучшим учеником, какой у него когда-либо был!
Она перевела взгляд на Бенто, лицо ее было залито слезами.
— Самый умный и самый вдумчивый — так он говорил. Как сиял наш отец, когда он услышал, что ты можешь стать следующим великим ученым, возможно — следующим бен Гершоном! Что ты напишешь величайший комментарий к Торе в XVII веке! Рабби верил в тебя. Он говорил, что твой разум сохраняет все, и что ни один из синагогальных старейшин не мог бы выстоять против тебя в дебатах. Однако сейчас,
Наклонившись, чтобы взглянуть ей прямо в глаза, Бенто проговорил:
— Ребекка, пожалуйста, постарайся понять. Может быть, не сегодня, но когда-нибудь в будущем ты поймешь эти слова: я избрал свой собственный путь
— Нет, я не понимаю этого и никогда не пойму тебя, пусть я даже знала тебя с рождения, пусть даже мы все втроем спали в одной кровати столько лет после того, как умерла наша мать!
— Я помню, — подал голос Габриель, — я помню, как мы ложились спать и ты читал нам истории из Библии, Бенто. И втайне учил читать и Ребекку, и Мириам. Я помню, как ты говорил, что это так несправедливо, что девочек не учат читать.
— Я рассказывала об этом своему мужу, — заговорила Ребекка. — Я вообще все ему рассказываю. И рассказала, как ты нас учил и читал нам, и всё подвергал сомнению, все чудеса. И как ты, бывало, бежал к отцу и спрашивал: «Папа, папа, это что, и вправду так было?» Помню, как ты читал нам о Ное и потопе и спрашивал отца, действительно ли Бог мог быть настолько жестоким. Ты спрашивал: «Почему он всех утопил? И как же снова зародился род человеческий?» И еще: «На ком же тогда могли жениться дети Ноя?» — те же вопросы, которые ты задавал о Каине и Авеле. Самуэль считает, что то были первые признаки твоего недуга. Проклятие с рождения! Порой я думаю, что винить в этом следует меня. Я призналась мужу, что хихикала, что бы ты ни сказал, над всеми твоими святотатственными речами. Может быть, это я поощрила тебя так думать!
Бенто покачал головой:
— Нет, Ребекка, не бери на себя вину за мое любопытство. Такова моя природа. К чему нам искать кого-то вне себя самих, чтобы обвинить в том, что с нами происходит? Помнишь, как наш отец винил себя в смерти нашего брата? Сколько раз мы слышали от него, что если бы он не послал Исаака следить за поставками кофе в чужие страны, он бы ни за что не заболел чумой. Таковы пути природы. Мы не можем их контролировать. Винить себя — значит всего лишь обманом заставлять себя думать, что мы достаточно могущественны, чтобы властвовать над природой. И, Ребекка, я хочу, чтобы ты знала: я уважаю твоего мужа. Самуэль — хороший человек. Просто дело в том, что мы с ним расходимся в источнике наших знаний. Я не верю, что привычка подвергать все сомнению — это болезнь. Слепое повиновение без сомнений — вот настоящий недуг.
Ребекка не нашлась с ответом. Все трое погрузились в молчание, которое длилось, пока Габриель не сказал:
— Бенто, вечный херем? Существует ли он? Я никогда о таком не слышал.
— Я уверен, что именно это они и сделают, Габриель. Рабби Мортейра говорит, что они должны это сделать, чтобы показать голландцам, что мы способны управлять собой. Вероятно, так будет лучше для всех. Это воссоединит тебя и Ребекку с общиной. Вам придется присоединиться к остальным и повиноваться херему. Вы должны участвовать в моем отчуждении. Вы, как и все остальные, должны повиноваться закону и избегать меня.
— Лучше для всех, Бенто? — переспросил Габриель. — Как можешь ты так говорить? Как это может быть лучше для тебя? Как может быть лучше жить среди людей, которые тебя презирают?
— Я здесь не останусь; буду жить в другом месте.
— Да где же ты сможешь жить? — спросила Ребекка. — Ты что, собираешься обратиться в христианство?
— Нет. На этот счет можете быть спокойны. Я считаю, что в словах Иисуса много истины. Они аналогичны сокровенному смыслу нашей Торы. Но я никогда не приму суеверный взгляд на Бога, который подобно человеку имеет сына и посылает его с миссией спасти нас. Как и все религии, включая нашу собственную, христианство представляет себе Бога, который обладает человеческими качествами, человеческими желаниями и нуждами.
— Но где же ты будешь жить, если собираешься оставаться евреем? — спросила Ребекка. — Еврей может жить только с евреями.
— Я найду способ жить вне еврейской общины.
— Бенто, может, ты и талантлив сверх меры, но ты говоришь просто как неразумное дитя! — воскликнула Ребекка. — Хорошо ли ты все обдумал? Ты что, забыл Уриеля да Косту?
— Кого? — не понял Габриель.
— Да Коста был еретиком, на которого наложил херем рабби Модена, учитель рабби Мортейры, — объяснила Ребекка. — Ты был тогда совсем маленький, Габриель. Да Коста бросил вызов всем нашим законам — Торе, кипе, тфиллин[77], обрезанию, даже мезузе[78] на наших дверях, — точно, как твой брат. Хуже всего, что он отвергал бессмертие души и воскрешение тела. Одна за другой другие еврейские общины в Германии и Италии тоже изгнали его, наложив херем. Никому он здесь не был нужен, но он умолял принять его обратно. Наконец мы снова его приняли. А он опять принялся за свои безумные выходки. И снова умолял о прощении, и синагога назначила церемонию покаяния. Ты был слишком мал, Габриель, но мы с Бенто видели эту церемонию вместе. Помнишь?
Бенто кивнул, и Ребекка продолжала:
— В синагоге он должен был раздеться догола и получить 39 страшных ударов кнутом по спине, а потом лег в дверях, и каждый член конгрегации попирал его ногами, когда церемония окончилась, и все дети преследовали его и плевали в него. Мы к ним не присоединились — отец бы этого не позволил. А очень скоро после этого он взял ружье и выстрелил себе в голову. Вот как это было, — договорила она, поворачиваясь к Бенто. — Вне общины нет жизни. Он не смог так жить — и ты тоже не сможешь. Вот скажи, как ты будешь жить, а? У тебя не будет денег — тебе не позволят вести дела в этой общине, — а Габриелю и мне запретят помогать тебе. Мы с Мириам поклялись нашей матери, что станем заботиться о вас, и когда Мириам умирала, она просила меня заботиться о тебе и Габриеле. Но теперь я больше ничего не могу сделать. Как ты будешь жить?!
