Над чугунным чайником поднимался пар.
— Вставай, — сказала Комако, поднимаясь и пересаживаясь к его изголовью.
Держалась она точь-в-точь как замужняя женщина. Даже удивительно. Симамура сладко потянулся и заодно схватил руку Комако, лежавшую у нее на коленях. Забавляясь мозолями, натертыми плектром, он сказал:
— Спать хочется. Ведь еще только-только рассвело.
— Хорошо спалось одному?
— Ага…
— А ты так и не отпустил усов.
— Ах да, ведь когда мы в последний раз прощались, ты говорила — отпусти усы.
— Забыл, ну и ладно. Зато ты всегда очень чисто, до синевы выбрит.
— А у тебя, когда ты стираешь пудру, лицо тоже как после бритья.
— Щеки у тебя, что ли, пополнели… А во сне у тебя до того белое и круглое лицо, что так и хочется приставить к нему усы.
— Разве не приятно, что лицо гладкое?
— Оно у тебя какое-то не внушающее доверия.
— Разглядывала меня, значит? Как нехорошо.
— Да, — кивнула Комако и вдруг громко расхохоталась, ее руки, державшие пальцы Симамуры, невольно сжались. — Я спряталась в стенной шкаф, горничная даже и не заметила.
— Когда?.. И долго ты там пряталась?
— Да нет, только когда горничная угли приносила.
Она никак не могла успокоиться и все смеялась, вспоминая, должно быть, эту свою проделку, но вдруг покраснела до мочек ушей и, желая скрыть смущение, начала тянуть одеяло, взявшись за его край.
— Вставай! Ну встань, пожалуйста!
— Холодно! — Симамура вцепился в одеяло. — А в гостинице уже поднялись?
— Не знаю, я задами шла.
— Задами?
— Ага, от криптомериевой рощи прямо сюда вскарабкалась.
— Разве там есть дорога?
— Дороги нет, но зато близко.
Симамура удивленно взглянул на нее.
— В гостинице никто и не знает, что я здесь. Разве что на кухне слышали, как я проходила. Парадная дверь-то, наверно, еще закрыта.
— Ты так рано встаешь?
— Сегодня долго уснуть не могла.
— А ночью дождь был…
— Да? То-то листья камыша совсем мокрые. Ладно, пойду домой, а ты спи.
— Нет, нет, я уже встаю! — Не выпуская руку Комако, Симамура быстро вскочил.
Он тут же подошел к окну и глянул вниз, туда, где, по ее словам, она шла сюда. Холм от криптомериевой рощи и до середины склона утопал в густых зарослях кустарника. Прямо под окном в огороде росли овощи, самые обыкновенные — редька, батат, лук. Освещенные утренним солнцем, они удивили Симамуру разнообразием оттенков своей зелени. Раньше он этого не замечал.
На галерее, идущей в баню, стоял служащий и кидал в пруд красным карпам корм.
— Плохо они стали есть, наверно от того, что похолодало, — сказал служащий Симамуре и немного постоял еще, наблюдая, как корм — растертые в порошок сушеные личинки — плавает на поверхности воды.
Когда Симамура вернулся после купания, Комако сидела в строгой позе.
— В такой тишине шитьем хорошо заниматься.
Комната была только что прибрана. Осеннее солнце насквозь пропитало немного потертые татами.
— А ты умеешь шить?
— Как тебе не стыдно спрашивать! Мне больше всех доставалось в семье, больше, чем всем сестрам и братьям. Когда я подрастала, наша семья, должно быть, переживала самую трудную пору, — словно про себя сказала она и вдруг оживилась. — Знаешь, какое лицо было у горничной, когда она меня увидела? Уж так она удивилась! Когда же, говорит, ты, Ко-тян, пришла?.. А я молчу, не знаю, что сказать. Но не могла же я снова прятаться в стенной шкаф… Не спалось мне сегодня, думала, встану пораньше и сразу вымою голову. Просохнут волосы, пойду причесываться. Меня ведь сегодня на дневной банкет пригласили, боюсь, теперь не успею. У вас в гостинице вечером тоже банкет будет. Меня сюда и вчера приглашали, да слишком поздно — я уже дала согласие быть на том банкете. Так что в гостиницу я не смогу прийти. Суббота сегодня, я буду очень занята и, наверно, уже не выберусь к тебе.
Однако Комако, кажется, вовсе не собиралась уходить.
Она сказала, что не будет мыть голову, и повела Симамуру на задний двор. У галереи, там, откуда Комако пробралась в гостиницу, стояли ее мокрые гэта с положенными на них таби[21].
Симамуре показалось, что ему не пройти через заросли кустарника, где карабкалась Комако, и он пошел вниз вдоль огородов. Внизу шумела река. Берег здесь кончался крутым обрывом. В густой кроне каштана раздавались детские голоса. В траве под ногами валялись неочищенные колючие плоды. Комако наступала на шершавую скорлупу, она лопалась, и каштаны вылезали наружу. Они были еще мелкие.
На противоположном берегу крутой склон горы весь зарос мискантом. Мискант, волнуясь, ослепительно сиял серебром, и это слепившее глаза сияние казалось чем-то эфемерным, какой-то прозрачной пустотой, парившей в воздухе.
— Пойдем вон туда? Там, кажется, могила твоего жениха…
Комако выпрямилась, посмотрела прямо в глаза Симамуре и вдруг швырнула ему в лицо горсть каштанов.
— Ты что, издеваешься надо мной?!
Симамура не успел отклониться. Каштаны попали ему в лицо. Было больно.
— С какой это стати ты пойдешь на его могилу?
— Ну что ты так злишься?
— Все это было для меня очень серьезно. Не то, что ты. Ты ведь живешь в беспечной праздности!
— Ничего подобного, я вовсе не живу в беспечной праздности чувств… — бессильно проговорил Симамура.
— Тогда почему говоришь — жених? Разве я не объясняла тебе, что он не был моим женихом? Позабыл небось.
Нет, Симамура не забыл.
Симамура помнил, как она сказала:
— Хорошо, скажу яснее. Наверно, было такое время, когда учительница мечтала женить сына на мне. Но она ни слова об этом не сказала, про себя мечтала, а мы с ним лишь догадывались об ее желании. Но между нами никогда ничего не было. Вот и все.
И когда жизнь этого человека была в опасности, Комако осталась у Симамуры ночевать и сказала:
— Я поступаю так, как хочу, и умирающий не может мне запретить.
Еще бы ему не помнить! Этот Юкио умирал в тот самый момент, когда Комако провожала Симамуру на станцию. И тогда примчалась Йоко и сказала, что больному плохо, но Комако не пошла и, кажется, так и не попрощалась с умирающим.
Комако упорно избегала разговоров о Юкио. Пусть он и не был ее женихом, но если она, как говорят, пошла в гейши только ради того, чтобы заработать денег на его лечение, значит, отношения их были серьезными.
Комако на какое-то мгновение оставалась в полном недоумении, почему Симамура не рассердился, потом, как надломленная, бросилась ему на шею.
— О, какой ты все же искренний! Тебе очень горько, да?
— Дети на нас смотрят, с каштана…
