— Не понимаю я тебя… Вы, токийцы, все ужасно сложные. У вас суета кругом, потому вы и разбрасываетесь.
— Да, верно, я весь какой-то разбросанный…
— Смотри, жизнь свою разбросаешь! Ну что, пойдем на могилу взглянуть?
— Даже и не знаю.
— Вот видишь! Тебе вовсе и не хотелось посмотреть на эту могилу.
— Да ты же сама колеблешься.
— Ну и что из того! Я ведь ни разу еще там не была. Правда, ни разу. Нехорошо перед учительницей, они ведь теперь рядом лежат. И теперь это уже будет чистым притворством.
— Ты сама сложная, куда сложнее меня.
— Почему? С живыми не могла разобраться, но уж с мертвыми-то разберусь.
Сквозь криптомериевую рощу, где тишина, казалось, вот-вот закапает ледяными каплями, они вышли к подножию лыжного склона и пошли вдоль железнодорожных путей. Кладбище находилось в уголочке возвышенности, разделявшей поля. Здесь, на этой меже, было всего несколько каменных могильных плит и стояла фигура Бодисатвы — покровителя детей и путников. Вокруг — пусто, голо. Ни одного цветочка.
И вдруг в тени деревьев за статуей Бодисатвы мелькнула фигура Йоко. Лицо у нее было, как всегда, застывшее, серьезное, похожее на маску. Но глаза горели, и она пронзила их этими горящими глазами. Неловко поклонившись, Симамура замер на месте.
А Комако сказала:
— В какую рань ты, Йоко-сан! А я к парикмахерше…
И тут же и она, и Симамура съежились, как от внезапно налетевшего свистящего, беспросветно-черного урагана.
Совсем рядом с ними оглушительно прогрохотал товарный состав.
И вдруг сквозь тяжелый скрежещущий грохот прорвался крик: «Сестра-а!» Юноша в дверях черного товарного вагона размахивал фуражкой.
— Саитиро!.. Саитиро!.. — крикнула Йоко.
Ее голос… Тот самый, который окликнул начальника на заснеженной сигнальной станции. До боли прекрасный голос, который, казалось, взывал к человеку, не способному его услышать.
Когда товарный состав прошел, они с поразительной отчетливостью увидели цветущее гречишное поле по ту сторону путей. Словно с их глаз спала пелена. Цветы, сплошь цветы над красноватыми стеблями.
Встреча с Йоко была для них настолько неожиданной, что они даже не заметили приближающего поезда, но товарный состав будто стер то, что, казалось, вот-вот должно было возникнуть между ними тремя.
И сейчас, казалось, остался не стук колес, а отзвук голоса Йоко, который все не замирал и возвращался откуда-то, как эхо кристально чистой любви.
Йоко провожала глазами поезд.
— Может, мне пойти на станцию? Ведь в поезде мой младший брат…
— Но поезд не станет ждать тебя на станции.
— Пожалуй…
— Ты ведь знаешь, я не хожу на могилу Юкио-сан.
Йоко кивнула и, чуть поколебавшись, присела на корточки перед могилой. Молитвенно сложила ладони.
Комако продолжала стоять.
Симамура отвел глаза, посмотрел на Бодисатву. Трехликий — все лики у него были длинные, вытянутые — держал у груди молитвенно сложенные руки. Но кроме одной пары рук у него с боков было еще по паре.
— Я иду прическу делать, — бросила Комако и пошла в сторону деревни по тропинке, тянувшейся на меже.
У обочины тропинки, по которой они шли, крестьяне вязали хаттэ. Так на местном диалекте называют рисовые снопы. Их вешают для просушки на деревянные и бамбуковые жерди, перекинутые с одного дерева на другое.
Несколько рядов таких подвешенных к жердям снопов походят на ширму.
Девушка в горных хакама, изогнув бедра, бросала сноп вверх, мужчина, высоко на дереве, ловко подхватывал его, разрыхлял, как бы расчесывая, и насаживал на жердь. Привычные, ловкие, ритмичные движения повторялись с автоматической монотонностью.
Комако покачала на ладони свисавшие с хаттэ колосья, словно взвешивая нечто драгоценное.
— Урожай-то какой! Прикоснуться к таким колосьям — и то приятно.
Глаза у нее чуть-чуть сузились, должно быть, прикосновение к колосьям действительно доставляло ей удовольствие. Низко над ее головой пролетела стайка воробьев.
На стене висело объявление: «Соглашение по поденной оплате рабочих на посадке риса — девяносто сэн в день с питанием. Женщины-работницы получают шестьдесят процентов указанной суммы».
В доме Йоко, стоявшем в глубине огорода, чуть в стороне от тракта, тоже висели хаттэ. Они висели на жердях в левом углу двора, между деревьями персимона, росшими вдоль белой стены соседнего дома. Между двором и огородом, под прямым углом к деревьям персимона, тоже стояли хаттэ. С одного края в снопах был сделан проход. Все вместе производило впечатление шалаша, только не из рогожи, а из рисовых снопов. В огороде на фоне увядших георгинов и роз раскинуло свои могучие листья таро. Хаттэ скрывали небольшой пруд для выращивания лотоса и плававших в нем красных карпов. Они скрывали и окошко той комнатки, где некогда выращивали шелковичных червей и где в прошлом году жила Комако.
Йоко, простившись с ними не очень-то приветливо, направилась к дому через проход в рисовых снопах.
— Она тут одна живет? — спросил Симамура, провожая глазами чуть согнутую спину Йоко.
— Может, и не совсем одна! — огрызнулась Комако. — До чего же неприятно. Не пойду я причесываться… Помешали человеку побыть на могиле. А все из-за тебя! Вечно ты предлагаешь, чего не надо.
— Из-за меня? Из-за твоего упрямства, это ты не захотела побыть с ней вместе у могилы.
— Ты просто меня не понимаешь… Я все же приведу голову в порядок… попозже, если найду время… А к тебе я приду, может быть, запоздаю, но обязательно приду.
Было уже три часа ночи.
Симамура проснулся от резкого стука седзи, и тут же ему на грудь упала Комако.
— Сказала приду и пришла… Сказала приду и, видишь, пришла.
Она тяжело дышала.
— Какая ты пьяная!
— Не видишь, что ли, сказала приду и пришла…
— Да, да! Пришла!
— Дорогу совсем не различала. Не различала, говорю. Ой-ой-ой, как мне плохо!..
— И как только тебе удалось подняться по склону?
— Не знаю, ничего я не знаю. — Откинувшись назад, она повалилась на Симамуру.
Симамуре стало тяжело дышать, он попытался встать, но не удержался — спросонья, должно быть, — и снова упал на постель. Его голова легла на что-то горячее.
— Глупая, ты же горишь как в огне!
— Да? Огненная подушка. Смотри, обожжешься…
Симамура прикрыл глаза. Жар ее тела будто наполнял ему голову. И казалось, что он наполняется счастьем, что сейчас он постигает всю полноту жизни. Резкое дыхание Комако свидетельствовало о реальности всего происходящего. Симамура купался в каком-то сладостном раскаянии, словно ему уже ничего не оставалось, лишь умиротворенно ждать отмщения.
— Сказала, что приду, и пришла… — сосредоточенно повторяла Комако. — Пришла, а теперь и домой можно. Голову буду мыть…
Она шумно выпила воды.
— Да разве ты дойдешь в таком состоянии?
