— Но я же ничего не могу для нее сделать…
Казалось, сейчас она начнет дрожать всем телом.
Отводя взгляд от ее ослепительного лица, словно надвигавшегося на него, Симамура сказал:
— Может, для нее даже лучше будет, если я поскорее вернусь в Токио.
— Я тоже собираюсь в Токио.
— Когда?
— Мне безразлично когда.
— Может быть, если вы хотите, конечно, поедем вместе?
— Да, прошу вас, поедем вместе…
Йоко сказала это как бы между прочим, но так серьезно, что Симамура поразился.
— С удовольствием. А ваша семья не будет против?
— Какая у меня семья? Один младший брат, который на железной дороге служит. Я могу поступать как хочу.
— А в Токио у вас есть что-нибудь на примете?
— Нет.
— Это она вам посоветовала ехать?
— Вы Кома-тян имеете в виду? Нет, с ней я не советовалась и никогда не стану советоваться. Противная она…
Йоко, должно быть, разволновалась, взглянула на Симамуру увлажненными глазами, и он почувствовал к ней непонятное влечение. Но от этого влечения словно лишь воспламенилась его страсть к Комако. Ему показалось, что его поездка в Токио с какой-то неизвестной девчонкой будет страстным искуплением вины перед Комако и в то же время жестоким наказанием.
— А вы не боитесь ехать вдвоем с мужчиной?
— Почему я должна бояться?
— Ну, сами посудите — опасно ведь, если у вас в Токио нет никакого пристанища и вы даже не знаете, что там будете делать.
— Ничего, одинокая женщина всегда как-нибудь устроится, — сказала Йоко, и ее прекрасный голос как бы оттенил конец фразы. — Может быть, вы возьмете меня к себе прислугой?
— Да что вы! Неужели вы хотите стать прислугой?
— Вообще-то не очень хочу.
— А кем вы работали, когда жили в Токио?
— Сестрой милосердия.
— В больнице или в каком-нибудь медицинском институте?
— Нет, просто сестрой милосердия. Так мне хотелось…
Симамура вновь вспомнил поезд и Йоко, ухаживавшую за сыном учительницы. Он улыбнулся — очевидно, это было своеобразным воплощением ее мечты.
— Вам хотелось бы учиться на сестру милосердия?
— Нет, я не буду больше сестрой милосердия.
— Но нельзя же быть такой… совсем без стержня!
— Ой, что вы говорите! Какие еще стержни!..
Йоко рассмеялась, словно отметая от себя какое-то обвинение.
Ее смех мог бы показаться глупым, не будь он таким звеняще-прозрачным. Этот смех лишь слегка коснулся сердца Симамуры, никак его не растревожив.
— Не понимаю, над чем вы смеетесь?
— Но ведь я же ухаживала только за одним больным!
— Как?
— Больше я ни за кем не смогу ухаживать…
— Ах так… вот оно что… — тихо сказал Симамура, словно оглушенный внезапным ударом. — А сейчас… говорят, вы каждый день ходите туда… где гречишное поле… на могилу…
— Да, это правда.
— И вы думаете, что… в дальнейшем вы уже ни за одним больным не станете ухаживать?.. И ни на какую другую могилу ходить не будете?
— Думаю, что не буду.
— Как же вы тогда можете бросить эту могилу и уехать в Токио?!
— О господи!.. Прошу вас, возьмите меня с собой в Токио!
— Комако говорила, что вы ревнивая. Но разве он… тот… не был женихом Комако?
— Юкио-сан? Неправда! Неправда все это!
— Почему же вы тогда ненавидите Комако?
— Кома-тян?.. — Она произнесла это имя так, словно его обладательница была здесь, рядом, и, сверкнув своими ослепительными глазами, взглянула на Симамуру. — Прошу вас, позаботьтесь, чтобы Кома-тян было хорошо!
— Но что я могу для нее сделать?
На глазах Йоко показались слезы, она прихлопнула сидевшего на татами мотылька и всхлипнула.
— Кома-тян говорит, что я сойду с ума, — сказала она и стремительно выбежала из комнаты.
Симамура вдруг почувствовал озноб.
Он открыл окно, чтобы выбросить убитого Йоко мотылька, и увидел Комако, игравшую в кэн[23]с клиентом. В этот момент она согнулась, словно в быстром беге.
Небо было пасмурным. Симамура пошел в купальню.
В соседнее, женское, отделение прошла Йоко с девочкой хозяйки гостиницы.
Было приятно слышать, как Йоко, раздевая и купая девочку, разговаривает с ней так тепло, так нежно, как только мать может говорить со своим ребенком.
А потом голос — тот, прекрасный — запел:
……………………
А на заднем дворе
Три яблоньки есть,
Три сосенки есть.
Три да три — будет шесть!
Вон вороны вьют гнездо
На большом, большом суку.
Воробьишки вьют гнездо
На вершине, наверху…
А кузнечики в лесу
Тараторят — тра-та-та…
На могилку я хожу.
Я хожу, хожу к дружку…
Йоко пела детскую песенку для игры в мяч, да так по-ребячьи оживленно, такой веселой скороговоркой, что Симамура даже подумал, не во сне ли ему приснилась другая Йоко, недавно приходившая к нему в номер.
Йоко вышла из купальни, все время болтая с девочкой, а когда они ушли, ее голос, казалось, продолжал наполнять все вокруг, как звук флейты. Симамура почему-то заинтересовался сямисэном в павлониевом футляре, стоявшем на темном сверкающем полу около парадной двери на фоне по-осеннему тихой полночи. Он подошел, чтобы прочесть на футляре имя владельца, и в этот момент с той стороны, откуда доносился шум посуды, появилась Комако.
— Что это ты разглядываешь?..
— Она ночевать, что ли, осталась?
— Кто?.. А-а… Чудак, думаешь, легко каждый день таскать такую тяжесть? Иногда инструменты по нескольку дней здесь остаются, а гейши ночуют дома.
Комако рассмеялась и, тяжело задышав, прикрыла глаза. Пошатнулась, наступила на подол кимоно, прислонилась к Симамуре.
