— Проводи меня домой.
— А зачем тебе идти домой?
— Нет, нет, надо идти. После банкета все отправились продолжать веселье в тесной компании, одна я отказалась. Не хочу с местными… Хорошо еще, что у меня было второе приглашение здесь же, в гостинице. Но если подруги зайдут за мной домой по пути в купальню, а меня не окажется, это уж будет слишком.
Комако была пьяна, но твердо шла по крутому склону.
— Ты что, девчонку-то до слез довел?
— Между прочим, она действительно производит впечатление немножко ненормальной.
— А тебе доставляет удовольствие всех с этой точки зрения рассматривать?
— Да это же ты ей сказала, что она сойдет с ума! Она и заплакала, вспомнив об этом, от обиды, наверно.
— А, тогда другое дело.
— Но знаешь, минут через десять она вовсю распевала в купальне. Голос такой красивый…
— Это у нее привычка — петь в купальне.
— Совершенно серьезно просила меня о тебе заботиться.
— Вот дурочка-то! Но ты мог бы и не распространяться сейчас об этом.
— Не распространяться? Я-то что… А вот ты, как только о ней зайдет речь, злиться начинаешь, не знаю уж почему.
— Ты что, хочешь эту девчонку?
— Ну вот видишь, сразу начинаешь говорить ерунду.
— Я не шучу. Смотрю на нее, и кажется мне, что в будущем станет она для меня тяжким бременем. Не знаю почему, но так мне кажется. Тебе бы тоже, наверно, казалось, если бы ты любил ее и наблюдал за ней. — Комако, положив руки Симамуре на плечи, повисла на нем и вдруг резко покачала головой. — Нет, нет! Может быть, она все-таки не сойдет с ума, если попадет в руки такому, как ты. Может, ты избавишь меня от моего груза?
— Да будет тебе!
— Небось ты думаешь, что я напилась и несу вздор? А я серьезно. Мне бы знать, что девчонка рядом с тобой и ты ее любишь… Я бы тогда со спокойной душой пустилась в разгул, и мне было бы хорошо, словно в мертвой тишине…
— Но послушай!..
— Да ну тебя!..
Комако бросилась от него бежать. С разгону стукнулась о ставни на галерее какого-то дома. Но оказалось, что это и есть ее дом.
— Закрыли, думали, не придешь.
Навалившись всем телом, Комако открыла совершенно иссохшую, скрипучую дверь и шепнула:
— Зайдем ко мне!
— В такой час!
— Да спят же все!
Но Симамура колебался.
— Ну, не хочешь, тогда давай я тебя провожу.
— Хорошо…
— Впрочем, нет… Ты ведь еще не видел мою новую комнату.
Они вошли через черный ход, и Симамура сразу увидел всех обитателей дома, разметавшихся во сне. В тускло-желтом свете на матрацах из той же грубой бумажной материи, что и горные хакама, старых, выцветших, спали — каждый в своей позе — хозяин, хозяйка и человек пять-шесть детей. Старшей дочери на вид было лет семнадцать-восемнадцать. От всего здесь веяло бедностью, могучей по силе своей безотрадности.
Теплое дыхание спящих, казалось, отбрасывало Симамуру назад, и он непроизвольно сделал шаг к двери, но Комако уже с треском ее захлопнула и, без всякого стеснения топая по дощатому полу, направилась к себе. Симамура прокрался за ней, чуть ли не наступая на изголовье постелей. Сердце у него екнуло от предстоящего сомнительного удовольствия.
— Подожди тут, я свет наверху зажгу.
— Да не надо…
Симамура стал подниматься по совершенно темной лестнице. Оглянулся. Внизу, в глубине, где-то за безмятежно спящими людьми, виднелось помещение лавки.
На втором этаже было четыре комнаты с истертыми, как и во всех крестьянских домах, татами, устилавшими пол.
— Видишь, здесь очень даже просторно, я ведь одна, — сказала Комако.
Но загроможденные всякой рухлядью комнаты с раздвинутыми между ними закопченными седзи, узенькой постелью и висевшим на гвоздике вечерним кимоно производили впечатление логова сказочной лисы-колдуньи.
Усевшись на свою постель аккуратно, чтобы не измять, Комако предложила Симамуре единственный дзабутон[24].
— Ой, какая я красная! — сказала она, посмотревшись в зеркало. — Неужели я была такая пьяная?
Потом, пошарив на комоде, обернулась к Симамуре:
— Смотри, вот мои дневники.
— Как их много!
Комако взяла стоявшую рядом с дневниками оклеенную цветной бумагой шкатулку. Она была битком набита разными сигаретами.
— Все они помятые, я ведь сую их в рукав кимоно или за оби[25], когда клиенты угощают. Помятые, но не грязные. И почти все сорта есть. — Упершись рукой о татами рядом с Симамурой, Комако разворошила содержимое шкатулки. — А спичек нет! Мне ведь они не нужны, курить- то я бросила.
— Неважно. Ты шьешь, да?
— Да, но никак не дошью. Очень уж много клиентов. Сейчас такой наплыв, все приезжают полюбоваться золотой осенью.
Отвернувшись, Комако убрала валявшееся перед комодом шитье.
Павлониевый комод с великолепным рисунком древесины и роскошная красная лакированная шкатулка, оставшиеся у Комако со времен Токио, сами по себе были все такими же нарядными, как там, в чердачной, похожей на ящик комнате на втором этаже дома учительницы, но здесь, среди старого хлама, они только еще резче подчеркивали всю убогость обстановки.
От лампочки к постели тянулся тонкий шнур.
— Дергаю за него и гашу, когда читаю в постели.
Играя этим шнуром и отчего-то немного смущаясь, Комако сидела чинно, как замужняя женщина.
— Ты как лиса-колдунья, собравшаяся замуж.
— Ой, и правда!
— И здесь ты должна провести целых четыре года?
— Ну, полгода уже пролетели. Пролетят и остальные.
Разговор все время угасал. Снизу, казалось, доносилось дыхание спящих, и Симамура поспешил подняться.
Закрывая за ним дверь, Комако высунула голосу, посмотрела на небо.
— Облачно… Да, золотой листве приходит конец.
…Багрянец листвы еще сохранился, Но падает медленный снег, Ибо хижина эта в высоких горах…
— Ну ладно, спокойной ночи!
— Я тебя провожу. До гостиницы.
Но Комако вместе с Симамурой поднялась в его номер.
— Ложись, хорошо? — сказала она и куда-то исчезла.
Вскоре вернулась с двумя стаканами, наполненными холодным сакэ [26], и грубо сказала:
