Русачки

Толстяк этот, главный архитектор, мерит нас взглядом, в котором сквозит отвращение. К нам он уже привык. Смотрит в список, пожимает плечами, гавкает что-то на двух старикашек, из чего я могу уловить только «Уландштрассе» и «Mauern niederschlagen». Ядрена пакость. Стены сносить. Паршивей и быть не может. Фасады, оставшиеся стоять без домов, — поди знай, почему, — шесть этажей, колышущихся под ветерком, как декорация в киностудии, страшно опасных для замечтавшегося прохожего, а мы подваливаем с длинными строительными шестами и заблаговременно подталкиваем их на землю. Работенка весьма впечатляющая, захватывает всех местных пацанов, два наших старпера держат их на расстоянии, «Weiter, Kinder! Wegbleiben!», пацаны вопят от радости, когда стена обрушивается, а земля подпрыгивает в огромном облаке пыли. В тот момент они не думают о своей раздавленной Mutti и своем Vati, изрешеченном круглыми дырочками. Счастливый возраст.

Да, но мы-то, мы предпочли бы идти ковырять свежие развалины, под которыми спят трупы этой ночи. Работенка эта опасная, столько мудацких бомб позабыли взорваться, когда им полагалось, они только и ждут удара твоего кайла, чтобы наверстать упущенное. И потом, эти мудозвоны, англичане, стали теперь сбрасывать хреновины замедленного действия, настроенные так, чтобы взорваться иногда через сутки… Но именно здесь есть также и шанс попасть на почти непочатую буханку хлеба, на кусок сала, на запас картошки, может быть, даже на банку тушенки, если уж сильно тебе повезет. Консервы выдерживают решительно все, только немного мнутся, — прекрасное изобретение. Однако надо смотреть в оба. Озабоченная семья следит за твоими жестами, вокруг шляются мужики с повязками, шупо, мудачки из гитлерюгенда, которые только того и ждут, чтобы на тебя настучать. Думать о том, чтобы грабить жратву, когда кругом траур, — надо же быть большой скотиной! Это может привести тебя прямым ходом в Моабит, старинную тюрьму, где грабителям рубят голову топором, там не церемонятся. Поэтому делаешь вид как ни в чем ни бывало, если подмечаешь что-то съедобное, бросаешь взгляд вправо-влево, не заметил ли кто, отталкиваешь в сторонку кончиком лопаты, втихую присыпаешь щебнем, отмечаешь какой-нибудь меткой, четко фотографируешь в голове местечко и продолжаешь кайлить.

Ух ты! Острие кирки вонзилось во что-то мягкое… Пускаешь в ход руки, высвобождаешь потихоньку все вокруг и, может, напарываешься на мешок с грязным бельем, а быть может, — на чье-то пузо. Тут ты останавливаешься. Рапрямляешь спину. Зовешь: «Hier! Jemand! Сюда! Есть тут кто-то?» Подбегает обычно шупо или какой-нибудь мужик с роковой повязкой, или пожарный, или старый пердун, — в общем не важно кто, лишь бы был немец. Только немец может притрагиваться к остывшему немецкому мясу. Они торопятся, завершают высвобождение, а если семьи нет рядом — ограничиваются только тем, что хватают грешника за лапу и тянут, а если лапа осталась в руках, раздаются крики ужаса, некоторых рвет, везет же таким, в желудке хоть есть что-то, в общем ладно, это их дело, а ты не трогай, ты недостоин. А ты, воспользовавшись волнением, бежишь, приседаешь над оставленными тобой метками, прячешь в полы старого своего плаща и прикарманиваешь краюху хлеба, кусок колбаски или еще чего- нибудь, что ты себе там припас.

* * *

Фасад этот высоченный. С нашими шепками с ним не управиться. И вообще, если его пихать, вовсе не очевидно, что упадет он именно туда, куда решил ты. Он может еще и зайтись зигзагом, и загреметь тебе прямо на физиономию. Совсем мне это не светит. Говорю старперу:

— Так не годится. Совсем не годится. Нужна большая стремянка. Пропустить проволоку через окно, вывести через другое, длиннющую такую проволоку, тянуть эту проволоку всем вместе, б-уу-мм.

Смотрит он на маячную стену и говорит:

— Где ж я тебе найду стремянку, малыш?

Он прав. Я просто так ведь сказал.

Ладно. Сачкуем. Рене-Лентяй, Поло Пикамиль, Дрочила, Лоре-матрос, Ронсен, завербованный военнопленный, Герасименко, русский белогвардеец, и Виктор, поляк бешеный, — потрошат чинарики, которые они собрали в общий котел, и спокойно сворачивают себе самокрутки. Оба фрица рожу строят. Не обрушиванием же стен заполнят они свои рюкзаки. Подходит почтенный господин, говорит: «Guten Morgen!» нашему Папаше, — мы называем его «Папашей», а другого, естественно, «Мамашей», так как из них двоих Папаша меньше изъеден молью, — предлагает ему сигарету, отводит в сторону и говорит что-то. Понятно. Мужик пришел на отлов недорогой рабсилы, чтобы настелить себе ковролин в квартире. Мы к такому привыкли. Как-никак рюкзаки набухнут.

Папаша прощается, говорит: «Aber naturlich», возвращается к нам, указывает на меня пальцем: «Пойдешь ты, каналья», указывает также на Дрочилу и Виктора. Mitkommen! Уходим вроде довольные. Быть может, сможем раздавить банку варенья у этого благородного. Остальные рожу строят, так им и надо!

Приходим мы в такой сектор города, где каким-то чудом несколько не слишком обитых домов гордо красуются среди груд щебня. Да и груды щебня здесь не такие белесые, как везде, и растут на них грустные грязно-желтые цветы, которые растут только здесь. Значит, этим развалинам уже не меньше одного года. Господин привел нас в дом с большими каменными балконами, поддерживаемыми бабенциями, тоже каменными, наполовину вмурованными в стену, мускулистыми, как кетчисты, даже их груди как бицепсы, но на груди только. Совсем приличное место.

Толкаешь дверь, лестница пахнет мастикой, посередине ковер, красный, с медными прутьями, чтобы удерживать, стены расписаны под мрамор, но очень похоже, толстые перила из черного дерева, все крученые. Захлопываешь дверь на лунный кошмар. Войны никогда и не было, не было бомб, бессонных ночей, окороков человеческого мяса, падающего с неба. Я совсем мальчик, сегодня четверг, в школу идти не надо, мама отводит меня к одной из своих хозяек, где она делает уборку. Вкусно пахнет буржуйством.

У господина есть госпожа, очаровательная, чуть грустная, но это идет ей, с прозрачной кожей, как часто бывает у немок, с бледными волосами, туго затянутым пучком, такая же благородная, как и он, два сапога — пара.

Показывает, чего она от нас ждет. Вот здесь, во многих окнах стекла разбиты — охотно верю! — ее господину удалось достать стекла, — как же он это сделал, прохвост? Наверное, был блат. Или же стибрил на своем заводе, — все ведь стекла приписаны только к заводам, — так, пожалуйста, не могли бы мы быть столь любезны, чтоб их вставить…

Везет же им. Стекла вставлять я умею. Но мне алмаз нужен. Жестом спрашиваю, чем резать. Алмаз у них есть. А замазка? Есть и замазка. А шпатель для размазывания? Ах, этого у них нет. Придется взять нож для масла. Дрочила мне поможет. Виктор пока наведет порядок в подвале и поднимет угля. Папаша пойдет с ним, он все-таки не должен терять нас из виду.

Прежде чем приступим: «Wollen Sie ein bisschen Kaffe trinken?» Еще бы кофе нам не хотелось, только об этом и думаем! А кофе — это значит что-нибудь с ним погрызть, как всегда. В кишках моих ревет голод.

Происходит это на кухне, зеленой и белой, прибранной донельзя. Там нас встречает маленькая краснеющая русачка.

Говорю я ей, весь из себя довольный:

— Как тебя звать?

— Надежда Ефимовна.

— А как ты сюда попала?

— Хозяин мой — на заводе начальником, и он попросил, чтобы ему дали русскую девушку, чтобы работать по дому, вот он меня и выбрал.

Ах, вот оно что… В Баумшуленвеге тоже. С тех пор как Красная Армия стоит уже на Одере, менее чем в сорока километрах отсюда, здешнее начальство берет к себе «на работу» русских девчат, балует их, холит, одевает, заставляет обучать русскому языку своих детей, — как мило!

Они им: «Кушай, Наташа, давай, не стесняйся. Ты же у нас вроде дочери, Наташенька. Ты столько выстрадала! Ах, если бы мы раньше могли! Мы тебя любим, Наташа. И ты, ты тоже нас любишь, не так ли?» Наташа жирует, смеется, щебечет, всем пользуется и не задает никаких вопросов. Ее-то не проведешь! Хозяйка в конечном итоге всегда исхитряется поинтересоваться:

— Тебе ведь хорошо у нас, Наташа? Мы о тебе заботимся, не так ли? Ты же можешь сказать, что мы — твои друзья, что мы тебя так любим, что мы вообще так любим русских, что мы никогда ничего не