сосиски с кислой капустой и котлетки из овсяных хлопьев, и что он все это тоже слопал, правда почти через силу. Ах да, а одна девушка, краснея, принесла ему прохладного пива, но он уже все выпил. Ну, просто бедняга! Он срыгнул.
Является Галифе, вместе с ним, жестикулируя, идет стрелочник. Галифе отвечает за поведение своих людей. Вот этот — вор. То, что он натворил, — серьезно. Стрелочник составил протокол. Его долг — предупредить органы в Пренцлау, районном центре, чтобы Поло отвезли туда, где его будут судить.
Галифе объясняет ему, что картошка-то все равно, правда ведь, кому она достанется очень скоро, да и вагон вместе с ней, да и вокзал с вагоном, правда же? Стрелочник говорит, что это не его дело, а закон есть закон, сейчас пока действует закон Третьего Рейха, он-то, вообще, только это и знает. А потом, послушайте, не называется ли это пораженческими речами, то, к чему вы здесь клоните?
Дело пахнет керосином. Пикамиль мне говорит:
— Где она, справка?
— Какая справка?
— Да писулька, та самая, ну ты же сам знаешь, бумага, которую дал нам тот фриц в Берлине, когда мы спасли ему дом от пожара! Там сказано, что Поль Пикамиль и Франц Кауана, рискуя жизнью в разгар бомбежки, спасли жизнь нескольких граждан Рейха и сохранили немецкое имущество.
— И правда! Это может разжалобить старого мудака. Мы же герои, а как же!
— Ну так беги за ней!
— А где она?
— В моей сумке, сам найдешь!
Через пять минут я приношу бумажку не первой свежести, но вполне убедительную. Галифе протягивает ее стрелочнику, на лице которого взволнованность спорит с недоумением. Взволнованность, наконец, побеждает, он ковыряется в чреве своего геройского амбарного замка, освобождает засов от замочной личины и открывает массивную дубовую дверь. В дверном проеме появляется Пикамиль. Бабы кричат: «Ур-ра!» Галифе жмет руки Пикамиля, жмет руки мне, говорит нам, что мы замечательно поступили, — Ja, sehr edelmutig! Kavallier! А потом говорит Пикамилю, чтобы тот больше не валял дурака. Пикамиль мне сообщает, что он бы не прочь был еще остаться денек-два лишних, чтобы получше познакомиться с этими великодушными дамами. У одной девчушки была рыжая коса, веснушки, и она вкусно пахла рыжеволосой.
Конец приключений Поло Пикамиля в тюрьме.
Совершенствуем поваренное мастерство. С помощью гвоздя и большого камня Мария пробивает дырки в старой крышке от консервной банки, заусенцы от дырок служат ей теркой, она трет на ней сырую картошку, закутывает тертое в тряпочку, вымачивает в воде, выжимает, чтобы посильнее сдавить, и из нее вытекает молочный сок; она повторяет это несколько раз, добавляет немного сахара, — нашла его черт знает где, — ставит на огонь, варит-варит, это уваривается, густеет, она снимает с огня, дает остыть. И варево застывает, наподобие дрожащего желе. «Kissel'», — говорит она мне. Так вот он, этот знаменитый кисель. Крахмальный студень вообще-то. Совсем неплохо. Пресновато. Она меня учит, что обычно в него добавляют сок смородины, или малины, или черной смородины, или лимона, и тогда это — просто прелесть. Добрая хозяюшка! У меня завелась настоящая собственная жена, которая делает эти женские штучки. Никогда я раньше об этом не думал. Чувствую себя, как в шлепанцах.
Однажды, шаря в каком-то амбаре, нашел я пшеницу, один мешочек. Смешная она, эта пшеница, совсем синяя, как небо. Приношу Марии. Она шарахается, «Iad!» Эта пшеница — отравленная, семенная. А то воронье сожрет, не успеешь посеять. Ну а мне как раз зверски хочется ее слопать, эту пшеницу. Сварить, как рис, должно быть, славно. Но сначала надо смыть яд. Кипячу воду, промываю пшеницу, вода становится голубой. Пшеница все еще синяя. Выплескиваю воду и повторяю. И так три раза. Под конец пшеница почти перестала быть синей, я говорю, ладно, хватит, буду варить, взбухает она прекрасно. Получилась большая кастрюлька варева. Мария держится на расстоянии не меньше двух метров, Поло не ближе, другие тоже. Внезапно и меня охватил страх. Но мне же ее так хотелось! Я сказал, к черту, погрузил в кастрюльку свою ложку, наполнил рот этой нежной и разваристой вкусной пшеницей, жевал, смотрел на других, Мария вскрикнула: «Niet!», — и я проглотил. Вкуснятина. Набил себе полное пузо. Мария пожала плечами, взяла у меня ложку, съела сама большую порцию. Остальные не осмелились. Легли мы, толком не зная, убивает ли этот яд медленно, во сне, или дает сперва дикие колики в животе, кровавый понос. Любовь у нас была с патетикой, как у приговоренных к смерти, попытались даже себя оплакивать и, наконец, уснули. Утром — оба свеженькие как огурчик. Было даже немного стыдно. Смеялись, как только мы оба умеем смеяться.
Жратва не дает мне покоя. Ищу улиток. Но Мария делает: «Tfou!», — и плюется, и говорит мне, что никогда больше не даст к себе прикоснуться, если я буду есть эту гадость. Вообще-то их сначала надо было бы умертвить, а я не могу. Собираю я одуванчики. Мария делает: «Tfou!», — и говорит, что это трава для коров. Но раз и без масла, без уксуса… Кошка только что задушила ворону. Я отгоняю кошку, ощипываю ворону, делаю отварную курицу. Жду уже ее обычного «Tfou!». Ан нет! Она находит бульон вкусным, с восторгом обгладывает воронью ножку. Она права — отменно! Жестковато, диковато, но отменно.
Катюша против Лили Марлен
Мария меня тормошит. Тормошит резко. Чего еще? Ой, а мне так хорошо спалось! Бррассва! Бррассва! Вставай! Что, уже пора? Да я не выспался… Мало-помалу, мучительно прихожу в себя. И слышу, что амбар полон шума, всех этих «Los!» и «Schnell!», пролаянных злым голосом, бабьих восклицаний, протестов
Оно и есть.
«Alle raus! Mit Gepack!» Манатки наши собрать в два счета. Вереницы парней и девок, посеревших, со слипающимися глазами, бредут, позевывая, к площади перед церковью. Стоим тут, топчемся, серо-зеленые — давно таких не видали! — подгоняют еще одуревших от сна, везде роются, пинают сапогами кучи соломы, без лишней нежности подгоняют опаздывающих к месту сбора. Эти освирепевшие вояки прямо пропитаны яростью. Чувствуется, что вот-вот сорвутся. Еще немного и выскочит револьвер. На одной стороне воротничка их кителя я вижу пресловутую стилизованную «руническую» двойную S, две молнии, рассчитанные тютелька в тютельку для максимального психоэстетического воздействия на нежные души, — молния и террор, варварство-футуризм, Вагнер и бетон, весь Третий Рейх, как опера. Вот мы и оказались под прямой властью SS. Мать честная!
Канонада! Совсем рядом. А я и не заметил. Непрерывная подача, без пустот между залпами, сухие откаты, жирные накаты — все сливается в единый огромный гул. Ссутулившись, ждем переклички. Идут страстные споры. «Ты думаешь, на сей раз хана?» «Сволочи, только хоть стало тихо-мирно… Хоть жратва появилась». «Натерпелись мы вдоволь, а, мужики! Все равно ведь хана им!» Одни заводятся, другие горюют, смотря у кого какой характер.
Перекличка запаздывает. Похоже, что в четко отлаженном механизме что-то заедает. А куда же девался наш Галифе? Ну ладно, пока суть да дело, мы с Марией слетаем до деревенской колонки. Один эсэсовец орет нам: «Nein! Zuruck bleiben!», — мы говорим ему, что идем умыться, он аж выкатывает свои шары: так они даже моются, эти расы, и говорит нам: «Gut! Aber macht schnell!» Гигиена, она лучший пропуск. Вот я и совсем нагишом, Мария тоже, мы качаем воду, каждый по очереди, счищаем грязь хорошенько, может, еще долго не доведется, лагерный кусок мыла ушел целиком. Вода ледяная, ветер тоже, а нам, дурням, и вытереться нечем, об этом и не подумали. Проходят немки, таща за собой чемоданы на деревянных колясочках. Улыбаются нашей бледнотелой наготе. Одна молодая особа вдруг останавливается, открывает чемодан, протягивает мне махровое полотенце, берет еще одно и начинает обтирать Марию. Я благодарю. Она пожимает плечами, делает знак, чтобы мы оставили полотенца себе, еще раз нам улыбается, а потом уходит, таща за собой по ухабам свою колясочку.
Мы растираемся, чуть не раздирая кожу, живо напяливаю я на себя свои шерстяные пласты, Мария надевает свое пальтишко цвета опавших листьев, синие чулочки, туфельки с хомутиками. Ну прямо
