машинисточка на службу уходит. Белоснежный платочек вокруг головы, — это все, что она оставляет для романтики приключений. Заботливо запахиваюсь в старое пальто, — сносу ему нет, плотно затягиваюсь уймой тесемок и английских булавок, и вот я уже готов ко всему. Наверное, у меня вид одного из этих Вечных жидов с картин Шагала.
На площади все еще топчутся. Поправляю тесемочные лямки на чемодане Марии, том самом фибровом чемодане, который починил в Берлине, чтобы она могла нести его на спине, так же как и я сам, чтобы руки были свободными. А тем временем она начинает варить картошку в кастрюльке, может, не успеет и закипеть, кто знает? Я глубоко скорблю по всем тем красивым большим картофелинам, которые остались дремать в тайнике нашем, они бы могли хоть дать нам время их слопать, русачки эти. Ну, да что уж тут поделаешь…
Галифе в конце концов возникает, картошка как раз сварилась. Точно, одновременно. Возле большого начальника стоит сержант-эсэсовец, с велосипедом в руке, с одним из тех великанов, как бы высеченных из старой сохи. Галифе нам вещает:
— Будем направляться к новому месту работ. Просьба шагать строем, ни под каким предлогом не отделяться от колонны и полностью мне подчиняться. Вам выдадут провиант. Советую расходовать его экономно. Напоминаю, плестись в хвосте колонны строго запрещено (streng verboten!).
Эсэсовец поддакивает кивком головы. Похлопывает по кобуре и расплывается в бандитской улыбке. Он черняв, невысок, с усиками под Кларка Гейбла. Со своим велосипедом под ручку он как бы идет отмечаться на проходную автозавода «Рено». Совсем не так представлял я себе белокурую бестию.
Кто-то спрашивает:
— Куда нас теперь-то уже?
Галифе поворачивается к карманному Кларку Гейблу. Тот отвечает:
— Nach Western.
На Запад. Туманно, зато красноречиво. Он вроде не готов сказать ничего больше, поэтому мы ничего и не спрашиваем.
Галифе делает перекличку. Сразу же рапортует другому:
— Es sind alle Leute da.
— Gut.
Начинаем с того, что проходим строем перед тремя бабами, которые вручают нам по полбуханки хлеба, по кусманчику маргарина и по две ложечки творога. Куда же его запихнуть, творог этот? Открываю рот, говорю, чтобы мне наливали прямо туда, — хлюп, и дело с концом. Мария просит положить свою порцию на горбушку хлеба, отрезает ломтик хлеба снизу, получается бутерброд. Обалдевший от восхищения, иду за ней. Тут же какой-то чех протягивает нам лопату. Совковую или заступ — на выбор. Есть еще два или три кайла и один топор — для чудаков. Bitte schon. Danke schon. Мария, Поло Пикамиль и Шура-Маленькая набили себе все карманы и все складки одежи теплыми картошками, но там ведь еще остается, — эх, жаль! — тогда Поло привязывает тесемку к ручке кастрюльки, подвешивает ее себе на шею, и кастрюлька болтается у него спереди, а я обещаю, что скоро его сменю.
— Vorwarts… Marsch!
Солнце начинает карабкаться вверх. Небо — голубизны небесной. Сегодня четвертое апреля 1945 года.
— Nach Western! — Выходя на проселок, поворачиваем направо, в направлении Пазевалька. И попадаем в июнь сорокового.
Исход. Изнемогающее стадо. Шкаф на телеге, матрацы на шкафу, бабуси на матрацах. Куры в клетках, между осей.
Июнь сорокового в Померании. Но были ли у нас эти физиономии смертников тогда, в июне сорокового? Эти пустые глаза, эти понурые плечи, эта угрюмая уверенность в худшем? Запомнился мне огромный бардак, разгул мандража и грабежа. А здесь — только тяжелое топтание скота, идущего на бойню и знающего это. Дисциплинированные, но не только. Достойные. Спешащие прийти друг другу на помощь. Воспитанные. Да-да, смешно кажется, но правда — воспитанные. И уже мертвые.
Почему они не ушли раньше? Потому, что это было запрещено. Почему они уходят сейчас? Потому, что это обязательно. Отдан приказ — на Запад. Никто не должен оказаться в руках у красных. Никто. Безоговорочная инструкция. Эсэсовцы бдят за ее соблюдением. Вот они и идут на Запад. К американскому фронту. Это не произнесено вслух, идти под защиту врага расценивалось бы как пораженчество и предательство, но на это чувствуется весомый намек! Американский фронт должен быть за четыреста или пятьсот километров отсюда… Они никогда до него не дойдут. Они никогда ни до чего не дойдут. И они это знают. Красная Армия не спешила, она собирала силы и теперь устремилась в прорыв, в тот самый момент, который выбрала только она. Ничто ее больше не остановит. Огромная, убийственная машина прочесывает равнину от горизонта до горизонта, давит все, — ничто от нее не уйдет.
В июне сорокового в войну нам не верилось. Не знали, что это значит. Немцы не могли быть такими ужасными, как нам твердили, ну а потом, — да черт с ним! — там поживем-увидим… В апреле сорок пятого, на дорогах Германии, «они» успели узнать. Они уже знают, что произошло на Востоке. Они уже знают, что им нельзя ждать ни малейшей пощады от этих русских, которым они сделали столько зла. От тех русских, которых их пропаганда превратила в зверски грубых азиатских дегенератов.
А мы шагаем. Очень быстро колонна теряет свою однородность. Просачиваются в нее какие-то одиночки, деревенские парни, чехи, поляки, украинцы, военнопленные. И немцы тоже. Пожилой паре тяжело. Мужчина изнемогает. Он останавливается, переводит дыхание, как рыба, выброшенная на берег, ковыляет опять, опершись на свою старуху. Один парень бросает в кювет свой заступ: «Дурацкий же у нас вид со всем этим!» Действительно… Бросаю и свой, говорю Марии, чтобы тоже бросала. Прежде чем она успевает мне ответить, чувствую, как какая-то штука упирается мне под ребра, смотрю — это тот самый шибзик, похабный эсэсовец, приставил свой пистолет мне в бок, здоровую такую хреновину, и давит еще на нее, как на дрель, довольный весь от того, что мне больно, — грязный мудила, осклаб кривит рожу спившегося тореадора-неудачника, страшно хочет стрельнуть. Смотрю на его
— Warum? Warum die Pistole?
Он сплевывает:
— Werkzeuge nicht wegwerfen!
He бросать инструмент… Лопочет он по-немецки похуже меня. Еще один из тех простофиль, которые не смогли устоять перед призывом: «Служанка рыжеволосая…» Подбородком указывает мне на заступ:
— Aufnehrnen!
Ладно, подбираю эту штуковину и опять иду окучивать редиску, как прилежный воскресный садовничек. Он прячет в кобуру свою хреновину с сожалением, бросает мне длинный и угрожающий подчеркнутый взгляд засранца-сержанта, — мол, а ты, парень, поосторожней, получит еще от меня твоя рожа, — седлает свой велозавр и уматывает, педаля пятками с растопыренными ступнями, отправился теперь доводить других, таких же, как я, мудозвонов.
Шагаем. Не быстро. Хотя Галифе раздувает грудь и отбивает шаг, предназначенный для торжественных случаев, колонна распыляется и залипает в медленной перевалке людей в бегах, прикрепленных резинкой к своему дому, резинкой такой, что чем больше тянуть, тем труднее она растягивается. Перевалка массовых исходов, она везде одинаковая. А канонада все ближе. Подкарауливаю черные дымки. Да вот же они! За нашей спиной, совсем рядом, внезапно взмывает к небу и распластывается тяжелый султан. Затем другой, правее. Еще один. Полыхают нефтехранилища. Значит, немецкие части за нами, ведь не такое же мудачье эти русачки, чтобы уничтожать такие сокровища… Но тогда мы должны были бы заметить отход немцев. Однако ничего подобного и в помине не было. Никаких тебе серо-зеленых, кроме тех уцененных эсэсовцев, которые всех торопят, — los, los, — потея на своих великах.
Поло, Мария, Шура-Маленькая и я останавливаемся на минутку у белого забора, чтобы прислонить к нему свои ноши и дать отдохнуть плечам, — он как раз на нужной высоте, забор этот. Стоим здесь всего минут пять, как вдруг — хвост исхода. После этих — уже никого. А я-то думал, что колонна растянулась на
