того в турецкий плен нести свой жбан.
ему отвечают и говорят и внемлют, он опе
режает даже ход, но вдалеке свет песнь
свою заводит о редких ноябрях в такой
пронзительный след.
и невеста его — большая цветная, в руке
громоотвод, чтобы гроза смела сюда свой
звук избавить, ее походка отвечает той
нескольколетней глубине.
она художнику легонько замечает:
здесь много странного и много никакого,
особенно вдали, где неба кривизна, ты
здесь внутри своих же дней, они хотят
твоего узнать сомнения, чтобы опериться
и греметь сильней. ты слышишь же что я
тебе нашептываю?
он отвечал художник без портрета:
невеста, о громче многих вод шумит столич
ный ливень, железными струнами, любой по
павшейся высотой, о облако без смысла и
без ножек и без ножей наточенных туда! я
слышу что открыты стекла что зрение горит
от чехарды что битва за четверг проиграна
старухой-янычаркой и что болит от дней
светила легкий круг.
она ему невеста возразила, но кратко, что
бы лопнуло сильней чтобы судьбы кривая
рукоятка пришлась как раз на уровне всех
лет.
крррых!
и тотчас луч без полдня оказался, своей
реки не чувствуя на дне, и только рост
его гвардейским назывался и только мысли
строились в карре
когда удар весны совпал с раскатом кровель,
чугунные лучи скользнули по воде,
и черные мосты, подчеркнутые кровью,
повисли как времен невидимый предел.
он означал ничто, он был прозрачней ночи,
слегка касаясь звезд, слегка касаясь нет,
и, будучи ничем, был, как ничто, отточен,
последней белизны подчеркивая цвет
вот поцелуй на мосту
горит чугунными краями,
там падает взгляд отродясь:
я сам с железными краями.
одиннадцатым плачем воздух отдает,
он отдаст четырехмачтовым воем.
что ж, смелость удвоим
или высоту?
взгляд к ноябрю прикоснулся двумя стами,
из окон воздух виден весь,
там крыльев сломанными устами
горечь коснулась или резь?
здесь столько неравных сил,
столько всего!
и если ангел спросит: почему
кровь цветом своим прощает?
то тяжесть равная уму
себя в созвездья обращает.
он отдаленно замолчал, там стужа остывала
и чей-то шепотом металл себя отвинчивал
сначала.
это верная степень резьбы,
которая наутро вспомнит:
она молчала, и звуки о шагах стонали,
о ветренных ветвях, где неба глубина
звенит, как весть о колокольной воле.
ты устоишь в колеблемых словах
и станешь севернее и седее,
и дня могучий страх
сквозь небо вспыхнет веселее.
ведь год — не время
и не лишь кусок луча,
а только стремя,
когда века во весь опор звучат.
и мчится сам воздух будуще-старинный,
и над огнем не ночь, а призрак фонариный
чьи это лошади? копыта отвечали,
стуча решетками по кованой воде,
где голубой восток, оттиснутый на дали,
невидим, словно гром в раскатистом седле.
но эхо тишины, еще себя не зная,
уже в стальной воде увидело глаза,
и в конские зрачки, как тень его седая,
входила, задремав, безумная гроза
в прогулке поздней шаг печаля,
