вернувшуюся вдруг из варварского плена.
то есть она была уведена
каким-то родом туч неправых,
чья до сих пор ли седина
зияет в летучих провалах?
тогда привстав с расшибленным коленом
и меряя взором перо,
он с этим смыслом раскаленным
не думал, что полдень разрушит окно.
но, оттолкнув прозрачных сторожей,
вонзилось два или три количества
ножей.
1-й:
лучи февральские казня
и уставая торопливо,
дал бал, где целый сумрак дня
чреда зеркальная продлила
2-й:
тут были игроки: один известный шулер
и неизвестных три, какой-то хмурый князь,
который думал вслух: о полночи спрошу ли,
или часы пробьют, на призраков косясь?
3-й:
а на стене висел внук этого портрета —
в парадном парике, в парадной тишине.
и даже сумрак был, состарившийся где-то,
закутавший плечо в гвардейскую шинель.
4-й:
да это же сам граф! я его сразу узнал
по вашему описанию.
другим своим концом даль упиралась в небо,
там долго облака держались на весу,
и выбор был у них: либо казаться, либо
на самом деле быть, явив свою красу.
ну, они выбрали неизвестно что, какой-то
пустяк.
я окна растворил, пыль с местными лучами
давай во всю плясать, кружиться и сверкать,
но вдруг портрет пожал портретными плечами
и вскинул свой лорнет — февральский не
опять.
ну — думаю — и ну! а он — то есть граф —
парадно усмехнувшись, сказал с черной
трещиной в эполете: «шорт знает што!»
и пыль сразу остановилась в своей пляс
ке, лучи выпрямились и словно адъютанты
вытянулись в струнку вдоль стен. Он
гаркнул: «шорт знает што!», то есть по
яснил свое предыдущее замечание. а я
стою, остолбенел, не знаю, в каком я ве
ке — в восемнадцатом, в девятнадцатом
или в «шорт знает» каком? Оцепенение
длилось долго — судя по тому, что уже
девятисотые годы забрезжили за окном.
граф поправил съехавшую с плеча шинель,
убрал стеклышко и вновь очутился в сво
их временах. только кончик шпаги случай
но остался здесь, но я его быстро за
двинул на свое место, граф сказал: «мер
ши!» и на этом окончательно замолк.
3-й:
ну а что же вы?
2-й:
ну а что же он?
1-й:
ну а что же все?
4-й:
еще он хмурился сильнее
при виде множества минут,
деливших темень. а над нею
струился полночи лоскут.
он голубел последним хладом
созвездий черно-голубых,
и времена струились рядом,
неся небесные углы.
бесшумно взламывая окна,
лучи входили без коней,
и ржанье теней одиноких
снаружи слышалось темней
у берега воды — бескрайней и суровой —
я пристально стоял, рассеянно смотря.
и пряжка, и каблук, и весь ботфорт мой новый
казались в этот день особенно не зря.
могущество весны не только в ее власти,
оно во всем ее безбрежно-остальном:
когда хмелеет кровь, и медленные страсти
готовы весь февраль перевернуть вверх дном.
о шпаге что скажу? она со мной бесследно,
безвыездно со мной — особенно тогда,
когда в пылу вскипев какой-нибудь беседы,
вонзаю я клинок в виновного врага.
но медленнее всех и черно-голубее
одна ночная страсть: иззвездно-глубока,
