колышется одна, и дождь, как резвый правнук,
весь прадедовский мир поставил кверху дном, —
там воздух так силен и так бессилен, словно
протяжно изнемог под тяжестью моста,
и даль так далека, что даже это слово
не могут произнесть чугунные уста
настанет ли сентябрь? иль августом закончит
чугунный свой узор ограда в октябре?
ржавеющий норд-ост легко схватить за кончик,
еще трудней забыть, Ордынка, о тебе.
бывало, никогда — в осенний день полночный,
когда на башне бьют века, а не часы,
глядел в твои мои сентябрьские очи:
о, Боже, сколь они ответны и чисты!
а то наоборот: когда в прозрачный ливень,
как в призрачный дворец, ты вся заключена,
и странно он стоит, идя неторопливо,
а вместе с ним и вся его величина, —
тогда мой грозный конь гарцует подо мною,
прозрачное копье блестит в стальной руке,
и вся иная явь становится иною,
и весь далекий к(рай) звенит невдалеке
ну вот — опять мой конь оседлан и задумчив,
и ночь моя опять готова в дальний путь,
граненая луна скрывается за тучи,
и северная грань топорщится чуть-чуть.
ох, эта мне луна! ох, эти мне чуть-чути!
но впрочем мой доспех начищен и надет,
а прадедовский меч по правнуковой сути —
опора всех моих мечтаний и надежд.
мечтаний впрочем нет, и лишь одна надежда —
праправнучка лихой надежды родовой:
что ветхий мой доспех, кольчужная одежда
не разлетится в прах, когда вступлю я в бой.
и мой граненый щит, хоть скрылся он за тучи,
с собою в путь возьму, на нем горит девиз,
которой всей луной восторженно заучен:
«раскрой свои глаза, читатель, и дивись!»
где ласковый нажим чугунного графита
ограду начертил и стройный ряд дерев,
стоят два всадника — маркграф и маркграфиня,
пространство трех веков воздушно одолев.
Матрешечка она — легка и грациозна —
поводьями шуршит над мыслями коня,
и чудится, что все настанет слишком поздно —
особенно ничто, созвездьями звеня.
их цокающий звон, подкованный безумно,
напомнит двух коней упорно-гулкий бег
и встречных трех веков прохладное бесшумье
и призрачную сталь осенне-зимних нег
в четверг был ливень четвергтован
на перекрестке двух аллей,
и время долго становилось
то все короче, то все длинней.
в стеклянное окошко
был виден циферблат нагой,
фонарь прихрамывал немножко
своей отчетливой ногой.
все было конным — даже ливень,
все было пешим — даже конь,
каким-то сумраком счастливым
сиял в глазах его огонь.
тут улыбнулся всадник
и раза два сказал:
на этот на прапраздник
ты звонко опоздал.
когда он спешился неспешно,
вонзились шпоры в тишину,
и осень вдруг распространилась
и в ширину и в вышину.
сентябрь наш рожден был хватом,
в полку его все полюбили,
а впрочем пешие дуэли
указом конным запретили.
ведь император, запрещая,
сказал графине: так и быть,
я всех за прошлое прощаю,
но будущего мне не забыть.
