какой-то вор меня облапошил. Суму не взял, хотя там всякого добра полно, а кус материи невзрачной тиснул. Вот и выходит, что сделал это Юнька, больше некому!»
– Митрич! – позвал бей, выглянув на террасу. Верный нукер всегда был рядом и, хотя были они с атаманом одногодки, выглядел намного моложе. Небольшого росточка, сухой, поджарый, подвижный и гибкий, как рысь, он неотступной тенью следовал за хозяином, готовый в любое мгновение прийти на выручку. – Узнай, где Сар, в каком состоянии, только тихо, неприметненько. И сыщи того мальца, с коим мы сегодня здесь разговаривали, пока вся эта катавасия со стрельбой не затеялась. И ко мне его, но тоже без лишней суеты... – Макута запнулся на полуслове и прислушался: в поселке, где располагались жилища разбойников, что-то явно стряслось – в голос вдруг завыли бабы, стали материться мужики. – И с этим переполохом тоже разберись! – махнул ему рукой, выпроваживая.
Не успел Митрич двинуться выполнять поручения, как к крыльцу подбежала, отбиваясь от пытающихся ее задержать бандитов, перепуганная баба. Увидев бея, она упала на колени и заголосила противным голосом:
– Батюшка, не отдай на поругание тела убиенных! Не по-божьему это и не по-каковскому! Останови, уйми...
– Тихо, женщина! Не перестанешь блажить, велю выпороть и в ручье охолонуть! – приняв разинскую позу справедливого судьи, изрек Макута. – Митрич, дай ей воды!
Пока несчастная стучала о края кружки зубами, преследовавшие ее мужики, один из которых оказался мужем, а второй родным братом, невпопад, перебивая друг друга, принялись объяснять главарю, что там, у них в поселке, приключилось.
– Бабы все всполошились, а заводилы – старухи, некоторые волосы на себе дерут, а он ее схитил... – блажил брат таким же противным, как у сестры, голосом.
– Да никого он не исхищал! – вклинился басами муж, по фигуре и повадкам полная противоположность шурину. – Он ее сам решил схоронить, оттого, что любовь в нем еще...
– Нехристи, супостаты, кары на вас нет! – не выдержала женщина. – Кака така любовь, коли тело уже остыло и погребения требует...
Из поселка все подходил народ. Страшась атамана, шли молчаливо, бочком, насупленно, только бабы негромко скулили и всхлипывали, уткнувшись в спины мужиков.
«Только мне смуты сегодня и не хватало!» – подумал Макута, оценивающе всех оглядывая.
– Так, вы, трое, с глаз моих вон! Вот ты, старая, – он ткнул пальцем в стоявшую с краю высохшую и сгорбленную временем старуху, – подойди ближе, мать. Чья будешь?
– Пуркина я! Вдовствующая атаманша, мать бандита, дочь бандита, бабка бандита и прабабака бандитская.
– Ну, здорово, честн
– Может, оно и так, атаман, только не по-нашенски ныне твой любимец Сар-мэн поступил! Нехорошо это, и люди все видели.
– Да что ж это вы меня ныне мутузите! Что стряслось-то у вас, почто такой переполох? Где Сар-мэн?
– Не крути головой, ватажник, нет его среди нас! Небось в укромном местечке твой любимец со своими подручными, а что они там вытворяют с телом бедной бабы, одному Господу известно, – народ за ее спиной неодобрительно загудел.
Не любил Макута этого шуму, а потому, не перебивая старуху, грозно поднял вверх руку.
– Токмо мы обмыли девку, обтерли маслицем пахучим и обряжать собрались, яко двери баньки настежь – и атаман ввалился, на всех волчьими очами зыркнул, накрыл девку какой-то тряпкой навроде марли, взвалил на себя и ходу. Мы в крик да за ним, а там двери подперли. Все-то воют, а я к оконцу, гляжу – трое их: охальник наш, пленник, что в Чулым наместником послали, и еще один мне незнакомый, сказывают, холоп Званский. Вот они и уволокли...
– А куды? – удивленно воскликнул атаман.
– Да суды, к задам энтого дому! – указала морщинистым пальцем старуха.
– Митрич, троих с собой и обшарь жилище! Кого найдешь, ко мне. А вы, честной народ, расходитесь, оставьте старуху Пуркину и двух-трех десятников, ежели что важное будет, в набат кликну.
Толпа, хоть и нехотя, стала разбредаться, и минут через пять у крыльца, словно сиротливые листвяки, остались лишь те, кому велено было остаться.
– Ну чо вы там как неродные третесь, подымайтесь ко мне да присядьте, – устало поднял руку атаман. – С чего ты взяла, что для надругательств атаман девку уволок?
– Да он, как заграбастывал ее, все шептал: прости, прости, мол, не долюбил я тебя, потерпи малешко, все исправлю... Умом, видать, тронулся, а тех двух силком принудил!
Хоть одно радует – накидка нашлась, прикидывал бей. Остальное никак в голове не укладывалось. Зачем Сар-мэну труп девушки? Что значат его слова про то, что он ее долюбит? И главное, где они? То, что их в доме нет, он был почти уверен. Уж не такие это хоромы, чтобы в них можно было затаиться. И потом, как человек тайги и гор он бы обязательно их учуял, будь они здесь.
Через какое-то время прибежали запыхавшиеся бандиты:
– Пусто, атаман!
– Бесовщина какая-то! Берите выборных, еще раз обшарьте все, с подвалов до чердака! Ищите, люди видели, они в дом побегли, ищите, мать вашу! – Макута раздраженно топнул ногой и онемел. Из горницы, откуда только что вернулись после безрезультатных поисков его люди, вышли осунувшийся, какой-то загадочно просветленный Сар-мэн и два его подельника.
– Где девка? – севшим от неожиданности голосом спросил атаман.
– Похоронил, как она меня просила, воля у ней такая была, – устало ответил разбойник, – они свидетели. Ты, мать, извини, что я вас там всех напугал, – обратился он к старухе, – на вот, возьми и со своими товарками поделись. – Он положил на стол несколько золотых монет. – Только мужиков особо не поите, вишь, начальство здесь, да расслабляться нам сейчас никак нельзя.
Бабка ловко смахнула деньги, недоверчиво глянула на окружающих и вышла вон. Вслед за ней подались и разбойники, пожимая плечами и покачивая головами. Никак не могли они взять в толк, как из дома, где никого не было – они это точно видели своими собственными глазами – могли выйти трое взрослых людей. Как?
18.
– Ваша Всемирность! Опять полный беспорядок в этой стране, – на чистейшем американском наречии докладывал кому-то по телефону Джахарийский. – Вашего посланца, посредством женских чар и чародейных грибков, совратили с пути истинного, и он в настоящее время развратничает с секретаршей Сучианина, который, я давно вам сигнализировал, является тайным алкоголиком и вконец разложившимся, преотвратнейшим типом. Особо хочу подчеркнуть: в последнее время, впадая в старческий маразм, он становится прямой угрозой всемирной демократии. Я уж молчу о его неблаговидном влиянии на нашу действительность, на внутренний мир Августейшего Демократа и всей лекторальной зоны. Доколе, Ваша Всемирность, терпеть мы будем супостата! Вкруг него вьются нездоровые силы, реакционеры, милитаристы, а у нас как-никак от тоталитаризма остались три ракеты и восемь ядерных боеголовок. Отметьте, я лично, подвергая жизнь опасности, как мог, портил там все подряд. В последний раз я на ржавом крыле ракеты алой губной помадой написал: «Да здравствует демократия!» – а до этого разрисовал пацифистскими граффити стену в одном из помещений штаба. Извините, извините, более не стану уклоняться... Что-что? Известно ли содержание посторонним? Чего не знаю, того не знаю, но я... Але... але! Трубку бросил! Неблагодарные люди управляют миром! В былые времена они так с нами себя не вели. Преемников регулярно людьми года нарекали, премии миротворные выдавали, и нам, недостойным, перепадало...
В эту самую минуту Владисур наконец сообразил, что продолжает говорить в пиликующую гудками трубку. Мертвенная бледность покрыла его лицо, на лбу выступил холодный пот. Голова закружилась, он на мгновение представил себе последствия, которые неотвратимо наступят, если операторы той стороны не отключились вместе со Всемирным. Это конец! Отчетливо представив себе изгнание из власти, что для всякого чиновника страшнее смерти, царедворец лишился сознания.
Ибрагим Иванович пил чай с заморским посланником, источая всем своим естеством такую
