отвечала она. — Несколько лет назад Его Величество, проходя по улице, заметил в одном из окон танцовщицу Регину, изрядно красивую собой особу, которая как раз занималась тем, что показывала весьма пикантное неглиже (на ней не было ничего, кроме рубашки). Фридрих приказал немедленно заколотить весь этаж. Теперь хозяин дома дожидается кончины короля, чтобы снова открыть окна”.
Возвращаюсь к истории моего поступления на службу. Речь шла о должности воспитателя в недавно образованном корпусе померанских кадетов. Всего их было пятнадцать, и король назначил пять воспитателей — по одному на троих учеников. Жалованье составляло пятьсот талеров, стол и квартиру, то есть самое необходимое. Правда, обязанности воспитателя ограничивались одним надзором. Прежде чем решиться занять сию должность, единственным преимуществом которой был свободный доступ ко двору, а следственно, и к особе государя, я испросил у милорда маршала позволение посетить саму школу. Вообразите моё удивление, когда я обнаружил её позади конюшен! В доме было четыре или пять больших зал, совершенно не обставленных, и ещё двадцать каморок, в каждой из которых стояла ременная кровать, стол грубой работы и табурет. Здесь же находились и сами кадеты — мальчики двенадцати-шестнадцати лет, одетые в ветхие мундиры. Они исполняли ружейные приёмы перед какими-то личностями, которых я принял за лакеев. Оказалось, что это их учителя. Я же был одет с головы до ног в тафту, с кольцами на всех пальцах, двумя золотыми часами и крестом. Его Величество удостоил меня улыбкой и, взяв за ворот, спросил:
— Что означает ваша звезда?
— Это орден Золотой Шпоры.
— Какой же монарх наградил вас?
— Наш Святейший Отец, Римский Папа.
Беседуя со мной, Фридрих всё время посматривал по сторонам. Вдруг глаза его загорелись, он закусил губу и, подняв трость, ударил по ближайшей постели, на которой лежала ночная рубашка.
“Где воспитатель?” — закричал король. Сей счастливейший из смертных выступил вперёд, и государь осыпал его эпитетами, кои не позволяет мне приводить здесь уважение к королевскому сану. Разумеется, после всего увиденного я не согласился на предложенное место. Когда я был у милорда маршала, он посоветовал мне, по крайней мере, перед отъездом поблагодарить короля. Я собирался ехать в Россию, и барон Тридель выписал для меня векселя на своего петербургского банкира.
Следуя совету маршала, я отправился засвидетельствовать свои чувства королю и застал его на дворцовом плацу среди толпы офицеров, у которых были шляпы, изобильно украшенные перьями и золотыми галунами, бело-розовые мундиры и нафабренные до блеска усы. Как и в первый раз, когда я видел его, Фридрих выделялся ботфортами и простым мундиром, на коем отсутствовали даже эполеты. Только на груди висела большая пластина, усыпанная, как мне показалось, бриллиантами. Войска его совершали всевозможные перестроения. Я прошёл вдоль фронта одного взвода, солдаты которого, опустившись на колено и прижимая приклады к щеке, делали нечеловеческие усилия, дабы достичь высочайшей степени окаменелости. Его Величество оказал мне честь и, ещё издали заметив меня, по своему обыкновению очень быстро подошёл и прокричал:
— Ну, когда вы едете в Петербург?
— Через четыре дня, с позволения Вашего Величества.
— Счастливого путешествия! Но зачем вы едете в Россию?
— Посмотреть на императрицу.
— У вас есть к ней рекомендации?
— Нет, государь, ничего, кроме банковских аккредитивов.
— Это ещё лучше. Если будете проезжать через Берлин на обратном пути, расскажете об этой стране. Прощайте.
XXXVIII
ПУТЕШЕСТВИЕ В РОССИЮ
По выезде из Берлина у меня было двести дукатов, деньги для путешествия вполне достаточные. Однако в Данциге я имел неосторожность проиграть часть означенной суммы и вследствие сего оказался вынужденным нигде не останавливаться. Благодаря рекомендательному письму, я мог засвидетельствовать своё почтение губернатору Кенигсберга фельдмаршалу Левальду, который в свою очередь снабдил меня письмом к г-ну Воейкову в Риге. До того я ехал в почтовых каретах, но теперь, подъезжая к Российской Империи, почувствовал, что лучше придать себе вид вельможи, и нанял четырёхместную карету с шестёркой лошадей. На границе какой-то неизвестный остановил меня и потребовал плату за право ввоза товаров. Я ответствовал ему, как греческий философ (увы, это была истинная правда!): “Всё моё ношу с собой”. Тем не менее он настоятельно требовал осмотреть мои чемоданы. Я велел кучеру гнать лошадей, но неизвестный сумел удержать их. Возница, вообразивший, что перед ним таможенник, не посмел препятствовать ему. Я тотчас выпрыгнул из кареты с пистолетом в одной руке и с тростью в другой. Незнакомец угадал мои намерения и пустился прочь со всех ног. Меня сопровождал слуга-лотарингец, который во время всего спора даже не шевельнулся, несмотря на мои настоятельнейшие призывы. Увидев, что дело окончено, он сказал мне: “Я хотел оставить для вас всю честь одержанной победы”.
При въезде в Митаву я произвёл некоторый эффект — меня почтительно приветствовали хозяева постоялых дворов, приглашая остановиться у них. Кучер, однако, сразу повёз меня к прекрасной гостинице, расположенной прямо перед замком. Расплатившись с ним, я остался обладателем трех дукатов!
На следующий день рано утром отправился я к г-ну Кайзерлингу с письмом барона Триделя. Мадам Кайзерлинг оставила меня завтракать. Подававшая нам шоколад молодая полячка была изумительно красива, и я неотрывно наслаждался ликом сей мадонны, которая с опущенными глазами стояла возле моего стула. Внезапно меня пронзила мысль, по меньшей мере странная для моего положения. Я достал из жилета свои последние три дуката и, когда отдавал красавице чашку, незаметно положил их на блюдце. После завтрака канцлер оставил нас на некоторое время и, вернувшись, сказал мне, что был у герцогини Курляндской, которая приглашает меня на бал, имеющий быть в тот же вечер. Приглашение сие заставило меня содрогнуться, и я вежливо отклонил его, сославшись на отсутствие зимних нарядов.
Когда я вернулся к себе в гостиницу, хозяйка сказала, что моего возвращения дожидается камергер Её Светлости. Это лицо имело поручение сообщить мне, что бал Её Высочества будет балом масок, и я легко найду всё необходимое у торговцев города. Он добавил, что сначала бал предполагался костюмированным, но сейчас приглашения исправляются, поскольку накануне прибыл знатный иностранец, ещё не получивший своего багажа. Камергер удалился, рассыпавшись в любезностях.
Положение было невесёлым: как я мог не явиться на бал, приготовления к коему были изменены ради одного меня! Я изводился, стараясь найти какой-нибудь выход, когда пришёл антиквар-израильтянин с предложением обменять мои золотые фредерики на дукаты.
— У меня нет ни одного Фредерика.
— Но, по крайней мере, у вас найдётся несколько флоринов?
— Их у меня ровно столько же.
— Как мне сказали, вы едете из Англии. Может быть, у вас есть гинеи?
— Нет, только дукаты.
— А их-то, конечно, у вас круглая сумма?
Эти слова были произнесены с улыбкой, и сначала я подумал, что ему известно истинное состояние моего кошелька, но он тут же продолжал:
— Я знаю, вы с лёгкостью сорите ими, и по вашему образу жизни вам всё равно не хватит здесь нескольких сотен. Мне же необходимы четыреста рублей. Если вы согласитесь написать вексель на Петербург, то получите от меня двести дукатов.
Предложение его было тут же принято, и я подписал вексель на банкира-грека Деметрио Попандопуло. Доверчивость сего еврея проистекала единственно из трёх монет, подаренных мною молодой
