впрочем, не вызвал во мне ни малейшего сочувствия. Он унизился до жалких молений и слёз, надеясь смягчить свою служанку. Кто бы мог подумать, что дворянин может столь низко пасть! Я послал к чёрту Питтони, который с обычным своим легкомыслием советовал мне прогнать девицу.
— Она в здравом уме, чего нельзя сказать про вас, коли вы решаетесь учить меня.
— Не сердитесь из-за такого вздора. Просто я не предполагал, что вы безумно влюбились в неё и, надо думать, этой ночью кое-чего уже добились.
Наконец, Питтони увлёк за собою графа, который никак не хотел оставить в покое мою словенку. Когда они ушли, она осыпала меня благодарностями. Поскольку тайна нашей связи уже открылась, я велел подать обед на двоих. Самое смешное, что несчастный граф никуда не уехал, а просидел в своей карете возле моего дома до шести часов вечера. Я обещал прелестнице не оставлять её одну, пока он не уедет из города. Вечером ко мне пришёл Марко Монти, которому граф во всём открылся, и добрейший консул предложил себя в качестве парламентёра. “При всех ваших дипломатических талантах, миссия ваша обречена на неуспех”, — и я рассказал ему про сие приключение. Он согласился со мной и назвал Страсольдо безумцем. Впрочем, таковое безумие неудивительно, так как Ленчица воистину блистала очарованием. Мне было тяжело расставаться с нею, но она хотела уехать обратно в Лайбах к своей тётке, и я проводил её за два лье от города.
Бедный Страсольдо дурно окончил свою жизнь: получив хорошее место в Вене, он опутал себя новыми долгами, и мания брать взаймы довела его до того, что он запустил руку в казённые деньги. Покровители его не смогли замять дело. Страсольдо пришлось бежать в Турцию. Он надел там тюрбан и как истый мусульманин побывал на могиле пророка в Мекке. Кончил он тем, что сделался не то двухбунчужным, не то трёхбунчужным пашой и за какие-то неизвестные мне проступки был удавлен.
Около того времени в Триест с визитом к губернатору графу Вагенсбергу прибыл венецианский генерал Пальманова, высокородный патриций из фамилии Рота. Его сопровождал прокуратор Эриццо. Я был представлен губернатором, и оба они весьма удивились, встретив меня в сём городе. Пока мы беседовали, явился консул и сказал, что фелука готова для прогулки по воде. Мадам Лантиери и её отец пригласили меня поехать вместе с ними. К их просьбам присоединились и трое знатных венецианцев, один из которых был мне неизвестен. На эту учтивость ответствовал я лишь отклонением головы, что не означало ни да, ни нет, и спросил у консула, какова сия предполагаемая прогулка.
— Мы хотим осмотреть военный корабль Республики, стоящий при входе в порт.
— А этот синьор, — указал я на неизвестного, — верно и есть его капитан? — После сего вопроса, оборотившись к графине, я продолжал:
— Мадам, долг лишает меня удовольствия сопровождать вас. Мне строжайше запрещено вступать в венецианские владения.
При этих словах все принялись уговаривать меня: “Да что же такого вам бояться? Никто вас не выдаст, здесь все честные люди, и ваши опасения даже оскорбительны”.
— Все это прекрасно. Пусть тогда кто-нибудь из Превосходительств, здесь находящихся, подтвердит мне, что инквизиторам Республики не донесут о моём участии в сей прогулке.
Превосходительства ничего не ответили, а прочие только переглянулись, и больше уже никто не настаивал. Капитан, тот самый неизвестный мне венецианец, отозвал этих господ в сторону и о чём-то говорил с ними, понизив голос. Мы церемонно раскланялись, и все они ушли.
На следующий день Марко Монти рассказал мне, что капитан одобрил мою осмотрительность, и, конечно же, он не выпустил бы меня со своего корабля, если бы только услышал моё имя. Прокуратор Эриццо подтвердил всё сказанное и присовокупил, что доведёт до сведения господ членов трибунала сие свидетельство моего благоразумного поведения и рассудительности.
В числе прочих знатных особ, приехавших в Триест, был и некий граф Торриано. Лицо сего тридцатилетнего человека отражало надменность, скрытность, необщительность и жестокосердие. Случай свёл нас помимо моего желания, и граф пригласил меня пожить в его загородном доме. Я же имел глупость принять это приглашение. Впрочем, глупость моя относится лишь к развязке наших отношений, ибо хотя наружность графа и могла вызвать некоторые опасения касательно его нрава, тем не менее все высказывавшиеся мнения о нём были исключительно в его пользу. Говорили, что он щедр, обязателен, великий охотник до прекрасного пола и щекотлив во всех делах чести, как и подобает настоящему дворянину.
При расставании граф сказал, что будет ждать меня в Гёртце первого сентября, и оттуда мы на другой день отправимся к нему в имение. Итак, я на несколько месяцев распростился со всеми своими знакомцами, а особливо с графом Вагенсбергом, уже тогда поражённым недугом, который унёс его в могилу во время моего отсутствия.
Приехав в Гёртц, я сразу направился к дому графа Торриано. Его самого не было, но когда узнали, что он пригласил меня к себе в имение, сразу же позаботились о моём небольшом багаже. Проведя вечер у Торреса, я возвратился в дом графа и к своему немалому удивлению узнал, что он уехал в деревню и вернётся лишь на следующий день, а мои вещи уже перенесены в почтовую гостиницу, где для меня приготовлены постель и ужин. Такое обхождение показалось мне не совсем обычным, но что было делать? На почте я плохо спал, и со мной там не церемонились. А у такого вельможи, как синьор граф Торриано, не нашлось даже комнаты для человека, которого он называл своим другом. Граф возвратился на следующий день и благодарил меня за обязательность, изъявляя в равной мере радость по поводу того удовольствия, которое он получит от моего общества.
— Надеюсь, вы останетесь не меньше, чем шесть недель. Нас ждут охота, рыбная ловля, музыка и прочие развлечения. Я наслышан, что вы понимаете толк в жизни. Можете не сомневаться, вам понравится у меня. Мой управляющий плутоват, но он дельный малый. Зато о женщинах забудьте и думать — наши крестьянки все как одна чистые страшилища.
— Я буду следовать вашему воздержанию. А когда мы едем?
— К сожалению, только послезавтра, так как мне надобно присутствовать в суде при разбирательстве тяжбы с моим мошенником-фермером, будь он проклят, а эти болваны-судьи тянут свою бесконечную тарабарщину. Мы таскаемся по судам уже шесть месяцев. Но завтра, наконец, дело решится в последней инстанции.
— Вы надеетесь на успех?
— Можете считать, что я уже выиграл. Ведь не могут же засудить меня в пользу мужика?
— Буду счастлив присутствовать при вашем торжестве.
На самом же деле сия задержка ощутительно затрудняла меня, но говоришь ведь не так, как думаешь, а то, к чему вынуждают обстоятельства. Граф совершенно неожиданно ушёл, даже не спросив, где я собираюсь обедать, и не извинившись, что не сможет принять меня в своём доме. Я старался внушить себе, что он прав, ибо приглашал меня лишь в загородное поместье и, возможно, не сказал ничего только из деликатности. Как вскоре выяснилось, все подобные рассуждения показывали только мою глупость. Я обедал и ужинал у Торреса и рассказал ему о предстоящем завтра процессе.
— Непременно отправлюсь в суд посмотреть физиономию Торриано.
— Но ведь он должен выиграть.
— Пусть себе надеется. Мне-то его дело известно — он подделывал счётные книги, чтобы его фермер оказался должником. Бедняга проиграл в первой инстанции и подал апелляцию. Он даже заплатил судебные издержки, несмотря на свою бедность. Если он завтра проиграет, то будет не только разорён, но и попадёт на каторгу. Впрочем, это совершенно невероятно. Как бы ни было пристрастно наше правосудие, оно не может закрыть глаза на очевидные доказательства. Торриано будет опозорен, а его адвокату придётся ещё хуже — он отправится на галеры, где ему уже давно пора быть.
Зная за милейшим Торресом склонность к злоязычию, я не стал принимать его слова за чистую монету. Когда я пришёл в зал заседаний, судья и обе стороны были уже на месте. Фермера защищал почтенного вида старец, зато адвокат графа имел вид продувной бестии. Рядом с ним сидел сам Торриано, изображая презрительную улыбку могущественного вельможи, намеревающегося изничтожить наглеца, не сдавшегося после первого удара. В суде собралось всё семейство несчастного фермера: жена, братья, сестры и дети. Две дочери бедняка показались мне созданными для того, чтобы выиграть самый безнадёжный процесс. Вид сих несчастных, облачённых в лохмотья и с глазами, полными слёз, возбуждал искреннее сочувствие, и в тайне я желал им полного успеха. Мне сказали, что каждый адвокат имеет право
