обходиться какой-то чашкой кофе! Это уже выходило за пределы неудобств и делалось опасным для жизни. Однако я опять сдержался и продолжал:
— Не соблаговолите ли приказать вашему слуге причёсывать и меня, когда у вас не будет в нём надобности.
— А разве вы не имеете камердинера?
— Я непременно привёз бы его, если бы мог предположить, что подобная просьба затруднит вас.
— Меня это ничуть не затрудняет, просто я опасаюсь, как бы вам не пришлось подолгу ждать.
— Не извольте беспокоиться, я терпелив. Кстати, я ещё должен просить вас о ключе для моей комнаты. Дело в том, что со мной важные бумаги, принадлежащие другим особам, за которые я несу ответственность.
— И у вас нет чемодана?
— Не могу же я поминутно открывать и закрывать чемодан.
— Послушайте, синьор Казанова, в моём доме вы можете ничего не опасаться.
— Я нисколько в этом не сомневаюсь и никогда не решился бы обвинить вас, если бы даже и затерялось какое-нибудь письмо, хотя это стало бы истинной моей погибелью.
Он улыбнулся и некоторое время раздумывал. Потом велел парикмахеру сказать управляющему, чтобы тот навесил на мою дверь замок и выдал мне ключ. Я же тем временем приметил на ночном столике восковую свечу и книгу. “Сам жжёт восковые сечи, а меня отравляет сальными”, — подумал я, машинально перебирая листы книги, которая содержала не лишённые интереса гравюры.
— Чёрт возьми! — вдруг воскликнул он. — Не трогайте это!
— Конечно же, — отвечал я, — молитвенник предмет священный, но не беспокойтесь, я никому не проговорюсь.
Произнеся эти слова, я покинул его, предварительно попросив сказать кухарке, чтобы она принесла мне бульон и шоколад, если у неё вдруг не окажется кофе. Возвратившись к себе в пещеру, ибо это была самая настоящая пещера, я предался печальным размышлениям о предстоящем мне приятном времяпровождении. Я испытывал жесточайшее искушение уехать, даже невзирая на тощее состояние моего кошелька, однако же отказался от подобного решения, которое, будучи оскорбительным для Торриано, могло привести к дурным последствиям. Главное моё неудобство заключалось в отвратительной свече, и я решился спросить у слуг, не велено ли принести мне восковых свечей. По прошествии часа слуга подал мне жалкую чашку кофе, уже смешанного с молоком и сахаром. Я рассмеялся, так как иначе надо было швырнуть ему поднос в лицо.
— Дурак! Разве так подают кофе?
— А кухарка всегда такой пьёт.
— Это её дело, но в следующий раз кофе, сливки и сахар чтобы были в разной посуде.
— Но кухарка варит кофе для всех в одной кастрюле, и каждый наливает оттуда в свой кофейник.
Меня просто трясло от ярости при перечислении всех этих подробностей. Я с раздражением спросил, почему вчера вечером он принёс мне сальную свечу, а не восковую, как своему барину, и получил ответ, что управляющий держит свечи под ключом и выдаёт только для графского пользования. Поэтому мне и надо было обращаться к самому управляющему. В ту минуту сей последний как раз вошёл в комнату со слесарем, который, не мешкая, навесил на дверь замок и подал мне ключ. Я же тем временем спросил о свечах.
— Господин граф не изволили ничего приказывать.
— Но ведь это разумеется само собой.
— У нас ничего само собой не разумеется. Я покупаю восковые свечи, и граф платит мне за каждую по мере надобности.
— Может быть, тогда вы уступите мне фунт по рыночной цене?
— Это как раз то, чем я могу услужить Вашей Светлости, но прежде я должен спросить разрешения у господина графа, ведь вы понимаете…
Приобретя таким образом восковые свечи, я отправился сделать променад перед обедом, который был назначен на час дня. И каково же было моё удивление, когда, возвратившись в половине первого, я обнаружил графа уже за столом! В чём могла заключаться причина этой цепи неучтивостей? Я был в совершенной растерянности, но всё-таки ещё раз сдержался и лишь сказал ему, что, полагаясь на слово управляющего, считал начало обеда никак не раньше часа пополудни.
— Действительно, таков мой обычай, но сегодня я должен сделать несколько визитов соседям и поэтому сел за стол в полдень. Садитесь, вы ещё сможете наверстать упущенное.
И он велел принести на стол уже убранные блюда. Умирая от голода, я не произнёс ни слова и с отменным аппетитом принялся за еду, отказавшись, впрочем, от супа и варёного мяса.
— Не стесняйтесь, — сказал он, — я подожду.
— Вы ошибаетесь, господин граф, я нарочно лишил себя этих блюд, чтобы быть наказанным за опоздание.
После обеда я отправился сопровождать его во время визитов. Сначала мы побывали у самого близкого соседа в одном лье от Спессы, некоего барона де Местра, который круглый год жил в деревне со своим многочисленным семейством. Мы провели у него весь день. Вечером после нашего возвращения управляющий вернул мне стоимость свечей. По его объяснению, граф просто забыл распорядиться, чтобы мне прислуживали так же, как и ему. Нам подали вполне сносный ужин, коему я отдал должное, съев не меньше, чем за четверых. Граф лишь поглядывал в мою сторону, а сам ни к чему не притрагивался. Лакей, сопровождавший меня до самой комнаты, почтительно осведомился, в котором часу я имею обыкновение завтракать. На следующее утро мне подали кофе в кофейнике, а сахар в сахарнице, другой лакей причесал меня, и служанка прибрала комнату. Одним словом, всё совершенно переменилось. Я уже поздравлял себя, что преподал милейшему графу урок гостеприимства, но сколь жестоко я ошибался! В один прекрасный день, когда я занимался своей обширной “Историей польских смут”, явился управляющий и спросил, когда мне угодно обедать.
— Как обычно. Впрочем, вы должны спрашивать об этом у господина графа.
— На сей раз вам придётся обедать одному.
— Почему так?
— Господин граф уехал в Гёртц и не предупредил, когда изволит возвратиться.
Это уже слишком, подумал я. Конечно, каждый сам себе хозяин, но простейшая вежливость должна была заставить его предупредить меня о своей поездке. Он отсутствовал восемь дней. Где же охота, музыка, рыбная ловля, прогулки, про которые столько говорилось? На самом деле в этом проклятом замке не было ни ружей, ни собак, ни лошадей, буквально ничего, не говоря уже об обществе или каких-нибудь развлечениях. Я умер бы от скуки, если бы не посещал каждодневно барона де Местра. Добавьте к этому полнейшего невежду управляющего, грубых и неловких слуг и ни одной хорошенькой крестьянки. Я не мог себе представить, что можно прожить в этой дыре ещё целый месяц. Когда Торриано вернулся, я с полной откровенностью изложил ему свой образ мыслей, указав, что приехал в Спессу, дабы составить ему компанию, но теперь прошу уволить меня от сего добровольного обязательства, тем более, как оказалось, оно для него совершенно бесполезно. “Согласен, я виноват, что оставил вас одного, — отвечал он, — но это больше не повторится. Я влюбился в одну певичку из комической оперы в Триесте, которая единственно ради меня приехала в Гёртц. Я хотел провести с ней всего два дня, но пробыл целых восемь. Вы же знаете женщин, она требовала этого. Как бы вы поступили на моём месте?”
Он также рассказал мне, что устраивал свои дела с одним домовладельцем из венецианского Фриуля, на дочери которого собирался жениться во время следующего карнавала. Сии разъяснения, независимо от их правдоподобности, успокоили меня, и я решил остаться с этим сумасшедшим.
Всё его состояние заключалось в виноградниках, и производимое от них вино было вполне сносного качества. Оно приносило ему тысячу цехинов в год, однако граф проживал вдвое больше и, естественно, разорялся. Убеждённый, что все его обворовывают, он постоянно обыскивал хижины своих фермеров и входил в оные не иначе, как с поднятой палкой, которой колотил налево и направо, если находил хоть одну виноградную гроздь. Мне случилось быть свидетелем нескольких отвратительных сцен подобного рода. Я видел даже, как он схватился с двумя дюжими парнями, которые со всей силы лупили его по спине. Встретив такой приём, граф невозмутимо удалился, проглотив доставшиеся ему дары. Но когда мы вышли
