наружу, он с горячностью стал упрекать меня за невмешательство во время сражения. Я старался убедить его, что имею к тому основательные причины: во-первых, он сам неправ, а во-вторых, я не умею орудовать метлой, которая куда сподручнее для крестьян, чем для благородных. В припадке ярости он даже осмелился назвать меня трусом, будто наши отношения были таковы, что я должен защищать его, хотя бы ценою жизни. Я ответил на сию грубую выходку лишь жестом и взглядом, кои красноречиво говорили сами за себя.
Слух об этом происшествии вскоре распространился по всей деревне. Крестьяне, поколотившие графа, опасаясь его мести, сбежали. Когда же стало известно, что он теперь входит в дома не иначе, как с заряженными пистолетами в карманах, жители собрались и отправили к нему двух доверенных людей, дабы объявить, что они все покинут свою деревню на следующей же неделе, если он не пообещает впредь ни под каким видом не входить к ним. Рассуждения сих возмутившихся бедняков содержали в себе истинно- философический принцип, поразивший меня глубиной и справедливостью.
Когда граф оказался перед угрозой остаться без рабочих рук во время сбора винограда, к нему вернулся рассудок, и крестьяне могли торжествовать, что хотя бы один раз сумели убедить его.
Как-то в воскресенье я отправился с графом в часовню на богослужение. Священник был уже в алтаре и заканчивал своё “Кредо”. По окончании мессы разъярённый Торриано кинулся за святым отцом в ризницу и безо всякого уважения к его сану стал колотить его палкой. Священник же, не выказывая никакого сомнения, плюнул графу прямо в лицо и, закричав что есть силы, собрал вокруг себя всех своих прихожан. Я подумал, что нас тут же и прикончат, невзирая на полную мою непричастность к сему делу. Мы поспешно удалились из часовни, и я предупредил Торриано, что оскорблённый непременно поедет жаловаться в Модену, и всё может кончиться весьма скверно. Мои слова убедили его, что надобно выбирать одно из двух: или загладить обиду посредством примирения, или же силой задержать попа в деревне.
Граф, не мешкая, созвал слуг и велел схватить и привести к нему святого отца. Те кинулись, наши его и приволокли. Бедняга выходил из себя от бессильной злобы, и одному Богу известно, какие только проклятия мне пришлось услышать. Он называл графа еретиком и грозил отлучением от церкви. Ни сам он, и ни один другой священник не будут служить больше мессу в часовне, и архиепископ примерно накажет Торриано. Граф позволил ему беспрепятственно говорить, а потом имел наглость пригласить священника к обеду, как будто ровно ничего не случилось. Тот же с не меньшим бесстыдством согласился, и не только ел за четверых, но пил с таким усердием, что под конец едва держался на стуле. Сии беспутные выходки завершились примирением, воспоминание об обидах было утоплено в вине, а грешник получил отпущение.
По прошествии нескольких дней Торриано посетили во время обеда два капуцина. Видя, что они не произносят ни слова и никак не отвечают даже на жесты, коими с ними пытались изъясниться, граф велел поставить только два куверта для нас, а к монахам оборотился спиной. Это возвратило им дар речи, и один сказал, что они ещё не обедали. Торриано велел подать для них тарелку риса, от которой капуцины отказались, ссылаясь на своё право сидеть за общим столом, ибо, по их словам, они разделяли даже трапезу коронованных особ. Развеселившийся граф отвечал на это, что обет смирения запрещает им взращивать в себе такое тщеславие. На сей раз Торриано противу обыкновения был прав, и я встал на его сторону, изобразив сим нищенствующим спесивцам, сколь постыдно нарушение принятых обетов, да ещё от гордыни и чревоугодия. Один из них ответил мне низкопробными ругательствами, и тогда граф велел принести ножницы, намереваясь, как он сказал, обкорнать бороды наглым оборванцам. Стоило посмотреть, как, заслышав его слова, они бросились бежать, словно за ними гнались тысяча чертей. Мы смеялись этому целый вечер.
Я с лёгкостью простил бы графу все его выходки, если бы они и в остальном были подобного же рода. Но, к несчастью, нрав этого человека делал жизнь окружающих совершенно непереносимой. Желчь у него пребывала в постоянном раздражении, вызывая припадки истинного бешенства. От пищеварения в нём словно переменялась кровь, и графом овладевала жестокость. Часто у него обнаруживался поразительный аппетит — он с необычайной быстротой поглощал пищу, будто преследуемый каким-то кошмаром. Однажды я видел, как он проглотил целого бекаса. Иногда я хвалил его стол скорее из вежливости, чем по какой другой причине, но однажды он с бесцеремонностью заметил, что мои комплименты ему неприятны, и за едой мне лучше всего помалкивать. Рука моя схватила бутылку, но рассудок вовремя остановил меня, и я только наполнил свой бокал.
Маленькая Коста, та самая певица, которой был увлечён граф, жаловалась мне через три месяца, уже в Триесте, что до своего знакомства с ним никогда бы не поверила в существование такого человека, и его будущую жену можно почитать за несчастнейшую из женщин. Приключение, о котором я сейчас расскажу, вынудило меня отбросить все предосторожности и освободиться, наконец, из когтей этого зверя.
Тяготясь своей жизнью в Спессе, я свёл тайное знакомство с одной молодой вдовой из крестьянок, которая отличалась приятной наружностью и соглашалась обменивать свою любовь на мои деньги. Вдова приходила ко мне почти каждую ночь, и это было моим единственным развлечением. Несмотря на горячность в любовных делах, она выказывала мягкость и уступчивость — свойства весьма редкие среди фриульских крестьянок. Мы тем более наслаждались нашим сообщничеством, что оно казалось нам полнейшей тайной для всего света, и потому можно было не бояться ни ревнивцев, ни завистников. Сгуальда (так звали вдовушку) обычно покидала меня с восходом солнца через маленькую дверь, выходившую прямо на дорогу. И вот в одно прекрасное утро, когда она уже вышла из замка, до меня донеслись отчаянные крики. Я поспешил на помощь и увидел ужасного Торриано, осыпавшего её ударами. Я бросился на него, мы повалились на землю, и мне посчастливилось оказаться сверху. Вдова, конечно, воспользовалась сим обстоятельством и спаслась бегством. Я был в рубашке, и это делало нашу борьбу неравной. Кроме того, противник мой вооружился палкой, а мне для защиты оставались только кулаки. Одной рукой я держал его, а другой давил на шею. Он же левой рукой ухватился за мои волосы, но довольно быстро отпустил, ибо стал терять дыхание. Не помня себя от ярости, я вырвал у него трость и с избытком возвратил ему всё, чем он наградил бедную Сгуальду. Мои удары привели его в чувство — он поднялся и кинулся бежать со всех ног. Отдалившись, он остановился и осыпал меня градом камней. Что оставалось делать? Преследование было бы смехотворным, поэтому я спокойно отступил, так и не зная, оказался ли кто-нибудь свидетелем нашей славной баталии. Несколько отдохнув, я зарядил пистолеты, оделся и уложил свои вещи в чемодан, после чего вышел, намереваясь подыскать крестьянина с повозкой, чтобы ехать в Гёртц. Сам того не подозревая, я набрёл на тропинку, которая привела меня к дому Сгуальды. Бедная женщина впала в печаль, а поскольку я тоже казался огорчённым, она же и утешила меня, сказав, что удары пришлись ей не на голову, а по спине. По её словам, вся эта история могла наделать много шума, так как один крестьянин видел нашу схватку. Я дал ей два цехина и пригласил приезжать ко мне в Гёртц, где собирался пробыть три недели. Её сестра вызвалась довести меня до фермы, где можно было нанять экипаж. По дороге сия девица сказала, что теперь Торриано сживёт Сгуальду со свету, так как она уже отвергла его домогательства. Сговорившись с фермером, который взял с меня полу-экю задатка, я возвратился в замок. Не успел я войти, как слуга доложил, что граф просит меня пожаловать к нему. Я ответил запиской, в которой на лучшем французском языке изложил полную для себя невозможность после всего случившегося встречаться с ним в пределах его владений. Но уже через две минуты Торриано явился собственной персоной.
— Коли вы, сударь, не желаете разговаривать в моих комнатах, я вынужден сам прийти к вам.
С этими словами он запер дверь. Я приготовился к защите.
— Не горячитесь, — продолжал он, — ваш внезапный отъезд был бы для меня оскорблением, и поэтому вы никуда не поедете.
— Любопытно, каким образом вы собираетесь помешать мне. Полагаю, в ваши намерения не входит держать меня здесь силой?
— Мои намерения состоят в том, чтобы не позволить вам уехать одному. Мы должны покинуть замок вместе, этого требует моя честь.
— Превосходно, я понимаю вас. В таком случае извольте взять шпагу или пистолеты, и я к вашим услугам. В том экипаже, который приедет за мной, хватит места для двоих.
— Ни в коем случае, вы поедете только в моей карете и лишь после того, как мы отобедаем.
— И не надейтесь на это. Я был бы сумасшедшим, если бы после всего происшедшего взял в рот хоть крошку вашего хлеба.
