— Достойная мечта, чтобы ее записать и через сотни лет, — прозвучал взволнованный голос.
— Командир Крылов, однозначно, разгадал символику монумента! — заходя теперь со стороны пишущих философов, заключил Галлей. — Так и есть! Написано на языке, которым я еще в юности увлекался, переписку со всем светом вел! На эсперанто! Должно быть, здесь он стал общеупотребительным. Отчего же Диофант не намекнул на это?
— Претензии к Диофанту потом. Сейчас переводи мечту Кампанеллы и как она здесь понята, — предложил Бережной.
— Увы, не знаю этих изречений наизусть, переведу с некоторым приближением. Ну, прежде всего: «Общество без угнетения человека человеком». Это Фридрих Энгельс! Узнаёте его скульптурный портрет? Мои сомнения в том, что мы не на свою Землю попали, рассеяны!
— Ладно, ладно, не кайся! Валяй дальше! — торопил Бережной.
— Дальше всем известное: «Каждому по потребностям, от каждого по способностям». И вот Энгельс дополняет: «Труд создал самого человека», — а Карл Маркс добавляет: «Чтобы есть, человек должен работать не только умом, но и руками». А потом его возражение Кампанелле: «Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет и сознание». Это уже спор, очевидно, порождающий истину!
— Какую, говорится тут?
— Сказано в виде стихов. В эсперанто попробую перевести, это не латынь. Как математик, анализировал когда-то стихосложение.
— Ясность бесспорна, — заметил Крылов. — Лишь противоположные начала в борьбе своей создают движение вперед.
— Но я ведь это знаю! — воскликнула Надя.
— И это знает! — простер руки вверх Галлей.
— Это конец сонета нашей незабвенной поэтессы, Весны Закатовой.
— Весны Закатовой? — насторожился Бережной.
— Ну конечно! — улыбнулась Надя.
— Я у тебя перепишу потом эти стихи.
— А я и другие ее сонеты знаю, — лукаво сообщила девушка.
— Все перепишу, — заверил командир.
К звездонавтам бодрой походкой шли хозяева острова.
Впереди — Диофант в том же темном облегающем костюме, на фоне которого выделялась его седая борода, и в накинутом на плечи белом плаще, развевающемся на ходу.
Рядом — его сын, Демокрит, как уже знали звездонавты, координатор острова, пониже отца, одетый тоже в облегающий костюм, но не темного, а голубого цвета. Чисто выбритый, горбоносый, он напоминал юного горца, хотя ему было лет за пятьдесят.
— Демокрит просит извинения, — начал, старательно и отчетливо выговаривая русские слова, Диофант. — Нет ничего бесконечнее повседневных забот о семье, в особенности если она — все население острова.
— Ласково такую семью иметь, — заметил Бережной, обводя взглядом дома и гавань.
— И на изучение древних языков у Демокрита не осталось времени. Это мое упущение!
— У вас, почтенный Диофант, есть еще одно упущение, — загадочно сказал Галлей.
Старец насторожился.
— Если я чем-нибудь не угодил нашим гостям, то это непростительное упущение!
— Нет, бесценный Диофант! Вам не в чем упрекнуть себя. Просто на памятнике оказалась надпись на знакомом мне языке.
— Вы имеете в виду латынь?
— Я не только математик, но и врач. А латынь когда-то международный язык ученых, используется в медицине многие столетия. Кроме того, для души я изучил еще и эсперанто.
— О-о! Это действительно упущение с моей стороны. Но, поверьте, мне просто очень хотелось всегда быть вам полезным при общении с жителями острова.
Он передал содержание беседы сыну, и тот обратился к звездонавтам, с которыми познакомился еще утром:
— На остров Солнца переселялись люди из самых разных краев — все, кто уцелели после всемирной катастрофы. Принимая наш уклад жизни, они вливались в общину, отказываясь от лжи и лени. Но говорили на разных языках, словно строители сказочной «Вавилонской башни». А здесь им предстояло сообща создать все эти башни, которые вы видите вокруг. У нас нет предпочтения ни взглядам, ни религиям, ни языкам. Поэтому для всеобщего понимания выбрали никому не родной «мертвый» язык эсперанто. И здесь, на острове, он «ожил», стал разговорным. И я счастлив, что могу говорить на нем, и один из вас поймет меня.
— Мы все постараемся освоить его, — заверил Бережной.
— Вы успели познакомиться с нашими символами? — спросил Диофант, указывая на монумент с надписями.
— Вполне, — ответил за всех Галлей. — И поняли: ложь, лень и эгоизм — вот три точки, определяющие низшую плоскость культуры. Подняться в третьем измерении над нею — значит приблизиться к вашему образу мыслей.
— Это верно, — согласился Диофант, — если иметь в виду эгоизм и личный, и национальный, и религиозный. Любая из этих, как я назвал бы их, туч затмила бы наше светило.
— А мы только что любовались с острова Солнца его закатом, когда садилось оно в тучи на горизонте, — вставила Надя.
— Тучи на закате? — нахмурился Диофант и, обернувшись, окинул взглядом мрачную пелену, почти скрывшую оранжевую зарю. — Будет буря, — определил он.
Надя вдруг запела и закружилась, взявшись за руки с Никитенком:
