вовсе не из желания подзаработать. Просто не было выхода.
Я покосился на соседний столик, за которым расположилось благополучное семейство, глава которого, лет тридцати малый, избыточно тучный, рыхлый, розоволицый, мечтательно закатив глаза, цедил первые глотки вожделенного пива, а его жена тем временем деловито распеленывала из сальных оберток жареную курицу, прихваченную, как видно, из дома. Двое детей, мальчик и девочка, должно быть погодки, чутко следили за уверенными манипуляциями мамашиных пальцев, раздирающих облитую аппетитной корочкой птицу, и, когда с разделкой было покончено, святое семейство дружно, в сосредоточенном молчании приступило к обеду на свежем воздухе под сенью зеленого шатра. Наблюдая за тем, как сальные пальцы раздирают мягкие волокна куриного мяса, я с поразительной отчетливостью припомнил другую трапезу и другое мясо — помнишь это мясо, еще, может быть, вчера живое, подвижное, надежно переплетённое жилами и сухожилиями, а к моменту вашего появления в разрушенной кошаре, куда разведотряд забрался перевести дух и передохнуть, уже разметанное по углам хлева, помнишь, с утра по квадрату, в котором имела несчастье приютиться кошара, отработала артиллерия, один из снарядов снес крышу и разорвал какого-то несчастного козопаса на мелкие куски. Более или менее сохранилась только его голова — ведь так было, да? А вы расположились в этом хлеву на привал, выпили водки, а потом с наслаждением закурили, и только когда жар прогоревшего бычка облизнул пальцы, ты обнаружил — без намека на удивление или какое-то еще проявление привычных человеческих чувств, — что все это время курил, облокотившись на валявшуюся в навозном дерьме голову пастуха. ...
Я не убежден, что отдых на оторванной взрывом человеческой голове представляет собой полезный нравственный опыт.
— Почему ты не бьешь с левой? — неожиданно спросил он. — Ты бережешь левую руку. Это заметно.
— Да что вы?
— Я профессионал, молодой человек.
Я опустил ладонь на правое плечо, помассировал его.
— Снайпер.
— Странно, — быстро отозвался он.
Он явно знал, о чем говорил. И я вполне разделял его недоумение: тот, по кому отработал снайпер, имел слишком мало шансов сидеть теперь в уличной пивнушке. Мне и самому странно.
— Просто повезло, — объяснил я. — Он развлекался. Хотя скорее это была она, сука, и даже наверняка она.
Иначе как объяснить тот факт, что первой же пулей не разнесло голову — там, на горной тропе, в расщелине, склоны; которой уже надежно были укрыты 'зеленкой', и потому стрелок чувствовал себя вполне комфортно, позволив себе сыграть в эти игры. Правила у них простые. Сначала он бьет в ногу. Потом в руку. Или наоборот. Он не хочет тебя убивать сразу. Ждет, наблюдая, как ты, совершенно беспомощный, валяешься на камнях, и выискивает через окуляр своего прицела, куда бы еще ударить, но так, чтобы ты не подох, а помучился. Если там сидит женщина, или, на армейском жаргоне, сука, она обязательно выстрелит в мошонку. И только почувствовав, что ты вот-вот отдашь концы, она ударит в голову... Если такую суку отлавливают — в ее гнезде или на блокпосту, когда она под видом беженки пытается выбраться за кордоны, — ее по-быстрому, пока не подкатило начальство, ставят к стенке без суда и следствия: ты сам ведь участвовал в одной из таких разборок, когда вы с Саней Кармильцевым, сапером, отловили одну такую суку и убили ее в овраге — стенки под рукой не оказалось. И это справедливо — приговор стоит на прочном фундаменте статистики: на счету каждой из таких сук как минимум двадцать таких, как ты... Наверное, потом, спустя пару месяцев, ты попал на прицел к такой девушке, спасло только то, что упал за камень и легко отделался: раздроблена ключица. Потому теперь левую руку я в самом деле берегу.
— Слушай, сержант, — подал голос полковник, поглядывая на охранника, который окончательно пришел в себя и теперь сидел на стуле, мерно, как китайский болванчик, покачивая головой. — Сказать по правде, ты не сильно-то похож на бойца... Я не шевелюру твою имею в виду и не бороду эту твою, как у лешего, ей-богу. — Он помолчал. — У тебя лицо какое-то... Другое.
— Какое есть, — усмехнулся я, подумав о том, что, возможно, на это лицо в свое время наложил отпечаток тот досадный по теперешним временам факт, что ты имел несчастье родиться и вырасти в интеллигентной московской семье, а после школы на удивление легко поступить в институт связи, где и проучиться три года, а впрочем, это другая жизнь, я не люблю о ней вспоминать, о том, например, что у заместителя декана глаза на лоб вылезли, когда ты заявил, что сессию сдавать не будешь, уходишь в армию: да-да, это решено, бесповоротно, и не надо меня убеждать, что эти два года превратят интеллигентного юношу в клинического идиота.
Он, прищурившись, глянул на меня.
— И кто ты теперь? — спросил он.
— Никто, — огрызнулся я.
Огрызнулся, потому что — помнишь? — именно такими взглядами окатывали во всех мыслимых и немыслимых конторах, пороги которых ты исправно обивал, пытаясь устроиться на работу, и последнее место, куда наведался, прежде чем наняться в пивной шатер, был ломбард, забрел в него от нечего делать — шел мимо, увидел бронзовую табличку с изящной гравировкой, возле которой покуривал толсторожий мент с автоматом на плече, и ты сказал ему, что пришел заложить гранатовый браслет, доставшийся по наследству от Александра Ивановича Куприна, но имя это ничего менту, похоже, не говорило, и он благополучно пропустил в полуподвальные цедра ломбарда, куда вела новенькая мраморная лесенка. Вспоминается отчетливо: принят был плоскогрудой женщиной средних лет в кромешно черном деловом костюме, от нее веяло торжественным траурным холодом: меловой оттенок лица, впалые щеки, застывший взгляд темных, глубоко посаженных глаз, в которых стоит выражение неизбывной вселенской печали, скорбные складки у маленького рта, который в сочетании с массивным подбородком выглядел игрушечным. Оказавшись напротив нее в тесной конуре с забранными тяжелыми решетками окнами, почему-то подумал о том, каково с такой женщиной лежать в постели. Наверное, ощущение испытываешь примерно такое же, как если бы спал с мраморным надгробным изваянием. Что-то она спросила... Ах да: с какой, собственно, стати ты собрался искать работу именно в ее заведении, а голос у нее оказался низкий, тягучий и минорно плавный — как будто в глубинах ее узкой грудной клетки жил маленький траурный органчик, — а ты сказал, что любишь вкус и запах свежей крови.
Засим воспоследовал какой-то жест. Мимический: удивленно приподняла тонкие, тщательно выщипанные брови, а ты высказался в том смысле, что ломбардщики во все времена были алчными кровопийцами и жили исключительно тем, что сосали кровь у бедного народа. Это была явная наглость, но она, против ожидания, отреагировала спокойно и покачала головой: нет, помимо природной жажды крови эта работа требует множество других качеств, и ты на прощание посоветовал ей почаще бывать на открытом солнце...
— Давно оттуда? — неожиданно спросил полковник.
— Давно.
— Мне нужны ребята вроде тебя. — Достав из кармана пиджака портмоне, он распахнул его, выудил из кармашка черную, тисненную золотом визитку, протянул мне. — Заходи. До середины дня меня в офисе не будет, а после двух я на месте. Что-нибудь придумаем. Ты мне симпатичен.
Я повертел в пальцах кусочек плотного картона, из которого следовало, что зовут моего случайного знакомого Астахов Евгений Григорьевич, а также то, что он генеральный директор. Где именно Астахов директорствует, указано не было.
Он глянул на часы, досадливо поморщился, повертел головой, выискивая кого-то в текущей мимо толпе, махнул рукой, поднялся, бросил на стол газету И откланялся, а я еще минут пять сидел за столиком — до тех пор, пока порыв сквозняка не шевельнул газетный лист, из-под которого выглянул уголок забытого Астаховым портмоне. Я раскрыл его. В боковом кармашке уютно устроилась карточка VISA. В основном отделении несколько купюр — наша пятисотка и две американские сотни.
— Хорошее начало хорошего летнего дня, — пробормотал я, засовывая бумажник. в задний карман джинсов.
