спасительным кострам древнего человека, от которых далеко еще брести до мрамора античных дворцов; прошагайте опасный кровавый путь до мрачных средневековых замков, и так далее и тому подобное, вплоть до вашей малогабаритной квартиры; и ужаснитесь: мама мия! — тысячелетия человечество провело на унитазе, вместо того, чтобы предаваться любви или войнам, сочинять трагедии или писать картины; строить замки или рыть каналы; растить хлеб или рожать детей; возделывать фруктовые сады или сочинять головоломные геометрические теоремы; изобретать паровоз или играть 'Гамлета'; вязать кофточки или печатать энциклопедические словари — так вот, милые люди, в рамках такого рода философствований прислушайтесь к моему доброму и бескорыстному совету:
– Ни в коем случае не садитесь с Алкой пить чай!
Не позволяйте ввести себя в заблуждение ее профессиональным интонациям — Алка двухголосая; приглашая к чайным церемониям, она подло, каверзно прячет свой обычный бытовой голос (с таким голосом ей бы петь на клиросе — от ее нижнего 'до' вздрагивали бы лица святых угодников и гнулись бы острые свечные наконечники…). Нет, она подманит вас в свою западню тем восхитительным бархатным голосом сирены, какой составляет неотъемлемую часть ее теперешней профессии.
Ах, не садитесь с ней пить чай — ни на ночь глядя, ни с утра — иначе вы рискуете провести на унитазе не отмерянные вам природой заветные 200 дней, а все четыреста: нынче утром, стартуя с Алкиной дачи в направлении столицы Огненной Земли, я — то ли спросонья, то ли оглушенная полночным сообщением БИ-БИ-СИ — забыла залепить уши восковыми пробками, не велела привязать меня толстым пеньковым канатом к мачте, за что и расплачиваюсь на дороге. Прежде чем притормозить у кустов, где судьба свела меня с незнакомцем, я успела уже дважды остановиться и проклясть свою слабость.
Вскочив ни свет ни заря, примерно в половине пятого, металась я по комнате, натыкаясь в потемках на стулья и табуретки, и пышными гроздьями развешивала где только можно эпитеты в адрес нашего горячо любимого и всенародно обожаемого правительства, примерно вот такие:
…. … ….!!! …..!…! … … …!!!!
Алка, послушно поводя глазами — так следят за шараханьем туда-сюда теннисного мяча на корте — наблюдала, как расцветают гроздья гнева: на впившейся в стену железной трубе от 'буржуйки', на вешалке, на старом комоде; и когда концентрация инфернальных паров достигла в комнате критической отметки, а из плотного текучего воздуха нашей дачи можно было запросто изготавливать семидесятиградусную чачу, Алка, поглаживая темные усики над верхней губой, провозгласила голосом сирены:
– Может, чайку?
Она интонировала предложение на особый, сугубо профессиональный, бархатный манер — таким тоном она разговаривает со своими сексуально озабоченными абонентами; абонентов Алка называет 'вонючими онанистами'. Должно быть, работа на 'секс-телефоне' (или 'телефоне любви', или как там еще называется эта служба, куда можно позвонить и совершить половой акт по телефону?..) настолько обострила ее обоняние, что она слышит запахи, сочащиеся по телефонным кабелям и радиоволнам.
Я вовремя не среагировала — в момент приглашения к столу занималась конструированием замысловатой фразы, содержащей в себе исчерпывающую информацию о том, где я наше всенародно обожаемое демократическое государство видала, как я его имела, а заодно имела всех его родственников, внуков и племянников, деверей и невесток, тещ и зятьев, бабушек и дедушек, снох, золовок и дядьев — и потому машинально отмахнулась:
– Давай!
Чай я ненавижу.
Моя ненависть глуха, свирепа и беспощадна — особенно с тех пор, как Алка наложила на себя очередную диетическую епитимью.
Сколько я ее помню, она вечно истязала свою обширную, тучную плоть мазохистскими ограничениями, исключая из рациона то мучное, то мясное, то молочное, то рыбное, то овощное, то хлебное, то сахарное и вводя в него то размоченный овес, то проросшую пшеницу; однако стрелка домашних весов неизменно улетала за отметку '100'.
В конце концов она провозгласила, что отныне, убедившись в полной несостоятельности диетологических рецептов, будет сбрасывать вес согласно рекомендациям, изложенным в классической литературе, и сделается 'полковником, которому никто не пишет'.
Я плохо помню, какими яствами был украшен стол этого старика, известного всякому советскому человеку (и даже сантехнику, и даже первокласснику) тем, что в свое время он состоял казначеем революционного округа Макондо, что подтверждается собственноручной распиской полковника Аурэлиано Буэндиа, главного интенданта революционных сил Атлантического побережья, однако Алка освежила мою память.
– Знаешь, когда полковник почувствовал себя победителем? — спросила она. — Когда ответил жене на ее вопрос: 'Что же мы будем есть?'
– И что он ответил?
– 'Дерьмо'.
Не знаю, в какой степени Алка следовала оригиналу… Теперь она ничем не питается — кроме чая.
Из чувства жалости и сострадания я время от времени составляю ей компанию в чаепитиях; чай мы не просто пьем, мы его глушим — понимая неотвратимость этой муки, я присела к столу: надо же хоть чем- то ее отблагодарить.
В конце концов она пошла на большую жертву, разрешив мне взять Гактунгру для поездки в столицу Огненной Земли и покинуть эту забытую богом деревню, где Алка владеет серым, выцветшим от дождей и ветров срубом.
Три дня назад она затащила меня сюда, 'на природу': устала, надо отдохнуть.
Служба на секс-телефоне, в самом деле, трудная и утомительная, за такую работу полагается давать молоко: для разгона отношений Алка живописно рассказывает клиентам, как однажды в пиковом троллейбусе к ней сзади прижался мужчина (подробности прилагаются: чем прижался и как) и что она в конце концов от этих горячих, упругих прикосновений испытала сладостный оргазм (подробности прилагаются) — ну, а дальше Алка импровизирует. Все последнее время ее донимает один клиент, который не удовлетворяется привычными ласками в постели, а требует пройти в ванну — Алка называет его 'самой отъявленной занудой из всех онанистов Земного шара' и жалуется, что после его звонков у нее ломит колени.
Мы чудно провели время среди тишины, запахов сосны и блаженного отсутствия каких-либо мыслей; я, наверное, прожила бы так выходные и начало будущей недели — не дерни меня черт после вечернего чая покрутить ручку плоского, шепелявого транзисторного приемника.
Я докрутилась до приглушенных лондонских голосов, кормивших занимательной сборной солянкой из обрывков светской хроники, разного рода невероятных случаев кто-то выпал из окна на пятнадцатом этаже приземлился на клумбу и отделался переломом пальца), далее следовал репортаж с выставки 'Оборудование туалетов' (Вот!), проходящей в маленьком европейском городке; организатор выставки, упомянув про заветные 'двести дней', патетически восклицал: 'Ну неужели вам безразлично, на чем вы сидите более полугода?! И при этом, заметьте, никто до меня всерьез не занимался научным изучением этого фаянсового предмета — я имею в виду не столько техническую сторону дела, сколько, если хотите, философскую' — а потом объявили сводку новостей.
Мы сидели за столом, полоска огня уютно шевелилась под колпаком длинноносой керосиновой лампы; в трубе ухал домовой; ползли по стенам и переламывались под потолком гигантские тени — нам было хорошо, уютно; а потом равнодушный женский голос бесстрастно доложил нам, что в России опять грянуло.
Грянула очередная и любимая всем населением Огненной Земли забава: с понедельника купюры с профилем Ильича будут стоить дешевле туалетной бумаги.
С минуту мы сидели и тупо смотрели друг другу в глаза.
Потом дрогнули и двинулись Алкины губы; ее аппетитный и любвеобильный рот медленно, очень медленно округлялся, и в глубине монументального Алкиного тела, где-то в районе его фундамента, возник
