торить путь и перескакивать с кочки на кочку. Во времена молодости моей бабушки они представляли собой милые трогательные глупости: 'В человеке все должно быть прекрасно!', 'Красота спасет мир!', 'Человек — это звучит гордо!'. Потом на месте прежних были вколочены твердой рабоче-крестьянской рукой сигнальные ориентиры попроще: 'Народ и партия едины!', 'Мы придем к победе коммунизма!', 'Превратим Москву в образцовый коммунистический город!' — и если старозаветные вехи выстраивались в материале духа, то последующие выпиливались на конвейере из похожего на бетон вещества холодной идеи; однако — при всей наивности первых и при всем идиотизме вторых — наши вехи никогда не обозначали нечто осязаемое.
Я вспомнила. Прежде на этом косогоре выложенные из дерна — точно самой природой выстраданные, выпестованные и выстроенные — красовались слова: 'Слава КПСС!'. Теперь там прорастало из земли нечто иное:
PIERRE SMIRNOFF
и сигналило о трансформации предмета духа и предмета идеи в 'просто предмет' — в вещь высочайшего качества, не чреватую рвотными позывами с утра, однако — вещь.
Не в этот сумбурный день, когда население нашей Огненной Земли дружно спятило, предалось вселенскому пьянству, наживая себе инфаркты-микро и инфаркты обширные, а много позже, когда станет со всей очевидностью ясно, что Иван Францевич Криц, мой старый школьный учитель, пропал без вести, я проговорю про себя давнюю детскую считалочку: 'Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана: буду резать, буду бить, все равно тебе — водить!' — и окончательно пойму, что в поле наших диких игр водить выпало мне; и покорно встану у стены, буду считать, давая возможность партнерам по игре скрыться, а напоследок предупрежу:
– Иду искать! А кто не спрятался — я не виноват!
Играем в прятки! Играли когда-то под нашим старым добрым небом дети; и маленькая рыжая девочка, повадкой, моторикой движения похожая на стремительного рыжего зверька — потому и называли ее у нас в Агаповом тупике Белкой — вот так же водила, водила, водила, искала своих попрятавшихся товарищей — и набрела на Дом с башенкой, где жил хромой учитель; много-много раз потом туда возвращалась, сидела за круглым столом и смотрела в потолок, расписанный масляными красками; и вырастала, и выросла; и не догадывалась, что однажды придут в эти московские дворы другие времена, а жизнь — в самом-то деле! — потечет в них строго в русле одной коротенькой заметки в писательском дневнике: в литературе, мол, царят нравы каннибалические, совсем как у туземцев на Огненной Земле… Вольно было последнему из наших классиков в другой раз на эту же тему рассуждать: подрос Набоков, да и сразил нас, стариков, наповал!.. Набоковские пули отливались в книгах — мы же, истинные, а не литературные туземцы, свои льем из свинца; и не знают промаха наши стволы калибра 'семь-шестьдесят два', и много же мы стариков положили — не в романах, а на самом деле…
Так что води, Белка, води — двигаясь наощупь по тропам безжалостной каннибалической игры, согласно правилам которой старик должен быть съеден; води, выстраивай свой текст в том сугубо китчевом жанре, в русле которого развивается эта жизнь — ведь инстинктивно жанр тобой нащупан… Знать законы жанра — уже полдела, если не три четверти; инстинкт подскажет тебе, где искать — строго в пространствах столичной Огненной Земли, а также что искать: не след, не отпечаток пальца, не старый окурок, не 'вещдок', не улику — нет. Двигаясь в русле жанра, то есть в духе смены вех, ищи звуковой пароль времени, и значит:
– Ищи вещь! — скажу я себе…
Если, конечно, удастся выйти невредимой из этой передряги на пустынном утреннем шоссе.
Я помахивала железной трубой аки жезлом железным — если он поведет себя агрессивно, я его приласкаю.
3
Он недоуменно оглядел свой наряд, пощупал рукав плаща и, выставив вперед ногу, оценил состояние ботинка, измазанного грязью.
– Вообще-то у Ле Монти я не одеваюсь… Ботинки, правда, в самом деле итальянские, однако сомневаюсь, что это ручная работа…
Он сделал шаг вперед, я подняла железный жезл — еще шаг, и придется пустить его в ход. Жаль… У него милое, приятное лицо, он определенно кого-то мне напоминает, да: нежный рот, мягкий подбородок, плавные — будто бы не до конца оформившиеся, созревшие — черты, в них просвечивает какое-то отчетливое детское начало.
– Вы, наверное, хотели спросить, что я тут делаю? — он мягко улыбнулся. — Честно говоря, я собираюсь залезть в эту машину.
Святая простота… Я верю в магическую силу слова, вернее сказать, точно выбранного слова; бывают ситуации, когда одна-единственная фраза (именно единственная, верно избранная из тысячи вариантов) способна решить исход дела; он меня разоружил — очаровательный незнакомец в грязных черных ботинках (ко всему прочему, он еще и блондин); я швырнула трубу в канаву. Наверное, несчастная мартышка вот так же, случайно напоровшись на гипнотический взгляд удава, послушно и радостно идет под смертельный удар змеиного хвоста — разоружившись, позабыв о вековом инстинкте самосохранения.
— Давайте поедем, — он похлопал ладонью по крыше автомобиля, — поедем, время… — упомянув про время, он посерьезнел, собрался, огляделся по сторонам, и, приподняв подбородок, замер, прислушался: не возникнет ли у этой дороги на кончике языка далекий, приглушенный звук.
Я опустила глаза: его брюки по щиколотку темнели от влаги.
– Говорят, по росе надо ходить босиком. Полезно для здоровья. А так… Ты промочил ноги.
Он рассеянно взглянул на свои штиблеты: их холеные лоснящиеся остроносые физиономии в самом деле были изуродованы бурыми потеками и рыжими комочками грязи — значит, прежде чем ходить по росе, он шагал нашим вечно разбитым российским проселком.
– Поехали, чего там… — я погладила шершавое, слегка облупившееся крыло; Алкин 'жигуль' (Алка называет свой автомобиль Гактунгра) — птица пестрая, разнокрылая; сама по себе она густо зелена, левое крыло — салатовое, правое — бежевое; Алка водит крайне неосторожно, вечно бьется, так что крылья у Гактунгры неродные; красить их в тон нет никакого смысла — все равно придется менять, не сегодня, так завтра. — А куда мы едем?
Он молча смотрел на дорогу. Я рванула с места в карьер — наверное, слишком жестко всадила Гактунгре в бока шпоры; она взвыла, вильнула задом, пошла юзом на влажном от утренней влаги шоссе — прекрасный незнакомец бросил на меня косой выразительный взгляд; я открыла было рот, чтобы оправдаться
'КРУТАЯ ДЕВЧОНКА'! ФИЛЬМ ДЛЯ ВСЕХ!
и втянула голову в плечи — такова моя инстинктивная реакция в моменты, когда культура вдруг хлестнет через край.
4
Двести дней своей жизни человек проводит, сидя на унитазе, — вдумайтесь, вслушайтесь в мелодию этого статистического откровения и впишите ее — отдельной, самостоятельной темой — в симфонию вашего бытия и, проникнувшись ощущением вечности, потренируйтесь в арифметике; перемножьте цифру '200' на бесчисленные численности всех племен и народов, медленно шагающих из ледяных пещер питекантропа к
