Шимона – черная грива. Хотя день был нежаркий, вино они пили охлажденным – кувшин простоял несколько часов в ледяном ручье, вытекавшем из скалы под склоном горы Гризим. Шарру, несмотря на легкий полумрак, отчетливо видел, что наливают они вино в дорогие медные чаши и закусывают финиками. Возвышаясь над ними, на глиняной скамье сидели пятеро рослых слуг в набедренниках. По обычаю волосы ото лба и выше были у них выбриты, а по краям оставлены. Один из слуг жевал обернутую в листья мяты лепешку. Больше Шарру ничего толком не успел рассмотреть. Потому что в шатер вбежал мальчишка лет двенадцати и сходу буквально закричал:
– Они сговорились! Они сговорились!
Леви подскочил на месте.
– Кто сговорился? О чем сговорился?
– Спокойно, – сказал Шимон. Он поднялся с подушки и шагнул к мальчику. – Рассказывай толком.
Но мальчик не мог рассказывать толком. Его трясло, и сквозь слезы он буквально выхлипывал отдельные слова или обрывки фраз «Они... они хотят... всех нас убить... обрезание...» Шимон взял его за плечи, хорошенько тряхнул, а потом достал глиняный стакан и, налив в него вина из кувшина, поднес к губам мальчика:
– Пей!
Выпив кислого вина, тот сбивчиво поведал, что пас скот за городом, увидел, что жители Шхема собираются в Дубраве Учителя, незаметно приблизился и услышал, как правитель города, Хамор, бахвалится, что сын его, принц Шхем, похитил и обесчестил Дину, дочь еврейского вождя Яакова, а теперь наклевывается и вовсе выгодное дело. Евреи согласны выдать Дину за Шхема, если тот вместе со всеми подданными пройдет обряд обрезания. После этого следует слиться с евреями, стать одним народом, а затем напасть на них.
– Так и сказал, – в слезах прошептал мальчик, – «их стада, их достояние и весь их скот – наши будут!»
При этих словах Леви издал возглас возмущения, а Шимон молча нахмурился. Шарру, прижавшись к шесту, задрожал от ужаса при мысли, что его сейчас обнаружат, однако не забыл отметить про себя некую забавность ситуации – мальчик подслушивал, и он подслушивает. Этакая странная симметрия. И все бы ничего, если бы не камушек в сандалии. Надо сказать, что кожаные сандалии в Шхеме носили далеко не все – в основном, люди богатые или находящиеся на княжеской службе. Поскольку Шарру относился именно к последней категории, он щеголял в новеньких сандалиях, сделанных из самой качественной кожи, кожи молодого бычка, так что и ногу не натирали, и износу им не было, да еще щедрый принц Шхем на свои деньги купил для своих стражей харранские несмываемые красители, так что сандалии Шарру, равно как и остальных охранников, превратились для остальных горожан, в массе своей босых или носящих обувь попроще, в предмет зависти, а для игривых шхемских дам и девиц – в ту яркую деталь оперения, что привлекает скромно раскрашенную птичку к пижонистому самцу. И вот теперь левая сандалия с попавшим в нее камушком стала причиной неимоверных мучений Шарру. Камушек-то, небось, мельчайший, а боль неодолимая. О том, чтобы вытряхнуть его, и речи идти не могло. Любое шевеление могло привлечь внимание, и тогда... достаточно было взглянуть на красные от ярости, точно большие ягоды, глаза Леви и ходящие ходуном под тонкой кожей желваки на лице Шимона, чтобы понять, что евреи – это не те люди, которых можно умолить отпустить тебя с миром. Тем более то, что он услышал вслед за этим, и вовсе превратило его в заложника страшного заговора.
– Послушай, – задумчиво сказал Шимон, – может быть, Хамор что-то говорил о преимуществах веры сынов Израиля, скажем, убеждал своих подданных каким-нибудь блеяньем типа «будем еще ближе к Б-гу» или «встанем в первые ряды»...
– Да нет, – замялся паренек. – Ничего такого не было.
– Тогда, наверно, хоть кто-то из шестисот мужчин встал и сказал: «Это подлость и преступление. Я не желаю в этом участвовать!» Может, ты просто не слышал?
– Да говорю же, – горячо возразил тот, – все до одного согласились!
– Так-таки все до одного? – переспросил один из слуг Шимона. – Все шестьсот?
– Я, когда поднялся на холм, посмотрел вниз – там дубрава как на ладони, да и дорога видна. Так вот, никто не ушел. Ведь могли уйти и хотя бы не присутствовать при этом празднике одобрения. Так нет же, все остались.
– А ты уверен, что...
– Шимон! – возмущенно прервал его Леви, вскочив на ноги. – Как долго ты их еще будешь оправдывать? Ты что, не понимаешь, что это город преступников?
– Это город учеников нашего прадеда, Леви! Убить человека легко. Воскресить потом, когда окажется, что зря убили, невозможно!
– Если верить Емуэлю, это такие твари, что никто из них не удостоится воскрешения не только завтра, но и когда придет Мессия! Пойми, Шимон – у нас есть лишь два выхода: либо уходить из Шхема, оставив Дину в лапах этого чудовища, сына Хамора, либо...
Что «либо», мающийся камушком Шарру не понимал, но чувствовал – что-то очень нехорошее.
– Наверно, ты прав, – нехотя согласился Шимон. – Что ж, надежда на то, что наши условия вызовут протест хотя бы у части жителей, и с помощью этих, не потерявших еще совесть, людей мы освободим Дину, не оправдалась. Не зря отец говорит, что Шхему суждено вечно быть местом нашей слабости, хранилищем наших несчастий. Недаром и прадед наш, Авраам, едва поцеловав землю Канаанскую, бросился сюда, чтобы срочно именно здесь построить жертвенник! Да и сам отец, едва перейдя через Иордан, повел нас прямо сюда. Здесь веет тремя самыми страшными из земных преступлений – убийством, прелюбодеянием и идолопоклонством. А еще – раздором, ненавистью и насилием. Давайте же выкорчуем это древо зла, пока оно не разрослось.
– И тем самым лишим наш народ свободы выбора? – голос, казалось, ворвался в шатер на волне света, которая хлынула в приятный полусумрак шатра, когда шкуру, загораживавшую вход, отодвинул здоровяк, похожий на братьев, но более высокого роста и с более пышными волосами, придававшими его облику нечто львиное. – Да, Шхему суждено быть вовеки источником зла – как того зла, что будет направлено против нашего народа, так и того, что будет жить в самом нашем народе. Так дайте же нашему народу выбрать добро! – Он воздел руку с поднятым к небесам указательным пальцем. – Зло не надо выкорчевывать, его надо одолеть.
– Иегуда, ты рассуждаешь, как Адам, которому было велено не трогать плод добра и зла, чтобы не впускать в мир зло, а он решил впустить, чтобы победить, и вкусил от плода! – вскричал Леви.
– Ему было велено не впускать, – повторил Иегуда, который широкими шагами пересек шатер и теперь усаживался на подушку справа от Леви, – а он впустил. Но у нас Шхем уже есть. Это данность. Мы его не впускали. И убивать не имеем права.
– Иегуда, ты же знаешь будущее! Ты знаешь, что именно в Шхеме должно расколоться наше царство, и через столетия это приведет к тому, что десять племен наших потомков исчезнут где-то за Евфратом!
– Хватит разглагольствовать! – вдруг резко сказал Шимон. – Прежде всего надо спасать нашу сестру из рук того, кто сначала сотворил над ней насилие, а теперь пытается это насилие узаконить. Жители Шхема, превратившись в сообщников и пособников своего принца, сами подписали себе приговор. Похоже, придется действовать так, как ты, Леви, предлагал с самого начала. Послезавтра устраиваем массовое обрезание, а на третий день, когда человек после операции слабее всего...
– Ой! – заслушавшись Шимона, Шарру на мгновение забыл про камушек и наступил на левую ногу. Все присутствующие обернулись, и в следующее мгновение Шарру пулей вылетел из шатра и тотчас же превратился в резвую добычу, а мужчины – в охотников, несущихся вслед за ним с криками «Шпион! Шпион Хамора!» Камушек, выполнив задание, полученное от Вс-вышнего, благополучно выкатился из сандалии, а Шарру, перескакивая через сухие, покрытые колючками, кочки, помчался по долине в сторону города. Преследователи разделились на две группы – одна вела погоню, другая, возглавляемая зловредным юным Емуэлем, оказавшимся бегуном – куда там твоей газели – дернула наперерез охраннику и заставила его свернуть в сторону дороги, по которой как раз в это время шел караван.
Вообще-то, в городе побаивались караванщиков. Поговаривали, что они порой хватают тех, кто попадается им по дороге, и продают в рабство. Вряд ли все купцы по пути из Египта в Вавилон или из Вавилона в Египет промышляли этим подлым занятием, но действительно, на помостах невольничьих рынков
