пол и начал поглощать кусок за куском, с удовлетворением отмечая, что ножницы становятся все тоньше, тупее и мягче.
– Знаешь, кого я увидел среди продающих питы? – спросил сидящий рядом реб Мешулам, аккуратно прожевав свою питу, а затем собрав с воротника и груди в ладонь крошки и проглотив их.
Давид вопросительно посмотрел на него.
– Махмуда Маджали, – наставительно сообщил реб Мешулам.
– Что?! – Давид вскочил, уронив на каменный пол недоеденную половину питы. – Где?! Где он?!
– Кто?– философски спросил реб Мешулам, задумавшийся о чем-то своем.
– Махмуд Маджали! – заорал Давид.
– Куда-то туда пошел вместе с остальными, – пожимая плечами, предположил реб Мешулам и махнул в сторону выхода из зала. – А зачем тебе? Не будешь же ты мстить...
– Буду, – крикнул изумленному ребу Мешуламу Давид и бросился через хаос едящих, пьющих и спящих.
Эх, куда Эфраим запропастился?! Вот кто бы сейчас помог! Но Эфраима рядом не было, и Давид бежал один. Он сам не отдавал себе отчета, ни как он узнает Махмуда Маджали, ни что сделает, когда его узнает – бросится ли на него с кулаками или просто посмотрит в лицо, чтобы лицо это навсегда запомнить. Однако ни тому, ни другому не суждено было осуществиться. Когда Давид выскочил на улицу, там уже никого не было.
Ближе к вечеру под конвоем двух полицейских автомобилей приехало шестнадцать грузовиков, присланных из Иерусалима еврейскими организациями. Люди начали собирать даже не пожитки, а то, что успели унести из дому в преддверии или во время погрома. «Ерушалаим... Ерушалаим...» – зашелестело по залу. Значит, все. Прощай, Хеврон! Город, где ты родился, город, где все твое, город, где навсегда остались твои родители, твои братишка с сестренкой, город, из которого ты за всю жизнь толком и не выезжал-то ни разу... Давид почувствовал, как, несмотря на все его усилия, слезы все- таки выплескиваются из глаз. На миг – и в последний раз – он опять стал Довидом.
Солнце потихоньку опускалось за покрытый оливами холм, на котором располагалось еврейское кладбище, обогатившееся в эту ночь пятью братскими могилами. Длинные тени накрыли Город Отцов, Город Святости, Город Детства. Две плотные шеренги полицейских протянулись от входа в полицейское управление и до шоссе. Первым между ними пошел реб Мешулам с узелком. За ним – Эфраим с винтовкой, которую власти заставили его сдать в банк (!) три дня назад, когда он приехал в Хеврон. Теперь удалось получить ее обратно. Следом – Давид с подаренной английским полицейским кисточкой винограда. А потом уже – остальные. Один за другим, едва держась на ногах от горя и усталости, проходили евреи между двумя шеренгами и влезали в машины. Вокруг, повсюду, куда хватало глаз, на крышах и каменных оградах разместились арабы и с любопытством смотрели. Грузовики загрузились и тронулись с места. Три тысячи лет еврейского присутствия в Хевроне кончились.
Давид ехал мимо разбитых окон и сорванных с петель дверей, мимо стен, черных от копоти, и окон, черных от скорби. Он ехал по вымершим улицам и вдыхал запах гари. И вдруг он услышал голос. Это был его собственный голос. Губы его были плотно сжаты, но голос звучал. Звучал не по-детски твердо и произносил всего две фразы – «я вернусь в Хеврон» и «я отомщу Махмуду Маджали». Он увидел со стороны свое лицо – детское, осунувшееся, перепачканное, с сухими глазами, и вновь услышал: «Я вернусь в Хеврон. Я отомщу Махмуду Маджали. Я вернусь в Хеврон. Я отомщу Махмуду Маджали. Я вернусь в Хеврон. Я отомщу Махмуду Маджали».
16 мая 1948. «В крови и пламени погибла Иудея, в крови и пламени она возродится!» Так, кажется, сказал наш великий поэт Ури-Цви Гринберг. Хорошо сказал. Действительно – возродилась. Только вот Иудея – это ведь каждый клочок земли, каждая песчинка на пространстве от Евфрата до реки Египетской. Это ведь и каждый из нас, кто вновь явился сюда, чтобы стать со-творцом великого чуда Г-споднего. И если где-то она возродилась, чтобы жить, то здесь, к югу от Иерусалима – чтобы вновь умереть. Иудея умирала, когда арабские бронетранспортеры, прогромыхав по дороге мимо Одинокого дерева, врывались в корчащийся в последней агонии Кфар-Эцион, ставший Массадой двадцатого века. Она умирала, когда смерть, торопясь, жадно догоняла и заглатывала уроженцев Маутхаузена и Освенцима, вырвавшихся из ее жвал четыре года назад, чтобы, сжимая винтовки, встретить ее лицом к лицу здесь, на Хевронском нагорье. Она умирала, когда, окруженные разъяренной толпой крестьян из окрестных деревень, еле сдерживаемых солдатами Арабского легиона, защитники Мессуот-Ицхак – последнего оплота евреев к югу от Иерусалима – перед тем, как сдаться в плен, прощались со стенами своей синагоги и плача прижимали к груди свитки Торы – последнее, что у них в этом мире осталось. Она умирала, когда они ломали винтовки и пулеметы, прежде чем отправиться в новое изгнание – за Иордан.
...Грузовик въехал в сползающий на склон горы бело-серый город с грязными дворами, с женщинами в платках, со стрельчатыми окнами, с переходами из дома в дом не по мощеным улицам, а по узким вертлявым лестницам с перилами. По мере того, как грузовики с пленными продвигались по улицам Хеврона, все больше народа высыпало на эти улицы и все меньше их лица напоминали человеческие. Впрочем, Давид, как и остальные пленники, сидел на дне кузова и клыки ярости, торчащие из глаз местных жителей, видел лишь в те моменты, когда колесо грузовика натыкалось на камень, чересчур выпирающий из мостовой, и тогда Давида подбрасывало, как блин на сковородке. При этом удары задом о доски казались куда более страшными, чем грозящие из-за бортов кулаки, дубины и сабли. Ведь те покамест оставались за бортами.
Но вот первые камни перелетели через борта. Здоровенный булыжник точно попал по носу одного из защитников Мессуот-Ицхака – Давид не помнил, как его зовут. Кровь хлынула на бархатный чехол свитка Торы, который тот, сидя слева от Давида, прижимал к себе. Тут ощущение ужаса и беззащитности, словно черно-красное дерево, выросло посреди грузовика, и огненная сень его нависла над каждым. Соседи парня, получившего камень, начали оказывать ему первую помощь, а Давид безотчетно, словно ища защиты, повернул голову и посмотрел на иорданского офицера, который с автоматом в руках сидел, облокотившись на стенку кабины и возвышаясь над пленными.
– Отвернись! – заорал офицер. – Нечего меня разглядывать! Это запрещено!
Давид пожал плечами и отвернулся. Странные порядки в иорданской армии. Скрывают лица от пленных. Словно это не армия, а банда какая-то.
– Он не иорданец, – задумчиво сказал друг Давида, Моти Таль.– Я бывал в Аммане, там говорят по- другому. Да и у бедуинов не такой выговор. Он из наших, из местных.
Тут Давид сообразил, что иорданец и впрямь произносит слова точь-в-точь, как хевронские арабы.
Слева Хана и Шломо Гельцманы, молодожены, проведшие медовый месяц на оборонительных линиях Мессуот-Ицхака, хлопотали над своим другом, в которого угодил булыжник. У того кровь продолжала хлестать из ноздрей и одновременно сочиться из раны. Давид рад был бы им помочь, но как раз левая рука была у него перебита. А снаружи загремели выстрелы. Пленные непроизвольно втянули головы в плечи.
– Не волнуйтесь! – вновь послышался голос офицера. На этот раз в нем зазвучали нотки сочувствия. – Это они так, пугают. Мы их сейчас тоже пугнем!
В этот момент на грузовик обрушился новый град камней. Надо же! Только что Хана возилась с раненым, а теперь скрючилась и плачет. Камень попал ей прямо в грудь.
– В воздух! – раздался крик офицера, и сзади прогремел выстрел.
– Предупредительный, – мрачно прокомментировал Моти.
Вряд ли этот выстрел кого-нибудь напугал. Наоборот, толпе, очевидно, удалось перегородить дорогу грузовику, потому что тормоза взвизгнули, мотор заглох, и под аккомпанемент выстрелов на пленных обрушилась какофония воплей на арабском языке, среди которых выделялось памятное ему еще с двадцать девятого года «Этбах эль яхуд!» и со всех сторон несущееся «Дир-Ясин!»
«Дир-Ясин» было название арабской деревни к востоку от Иерусалима, во время штурма которой бойцами еврейской организации «Эцель» погибло много мирных жителей. Теперь, в отличие от двадцать девятого года, арабы чувствовали себя не только борцами за освобождение родной земли от чужеродного элемента, но и творцами священной мести.
Между тем сзади вновь прозвучала команда:
