пожертвовать на плато Иблиса или еще где-нибудь.
– Спасибо! Вот теперь действительно утешил, – усмехнулся Мазуз.
Камаль пожал плечами.
– Теперь, когда у вас будет свой человек в доме Таамри, – сказал он, имея в виду самого себя, – вам нечего бояться.
Поторопился Камаль все решить за Мазуза, ох, поторопился!
Впились в лицо его острые глаза Мазуза. Долго молчал вожак «Мучеников», а потом хриплым голосом спросил:
– А что, Таамри сам и собирается владеть этим казино?
– Зачем же? Казино будет строить некий израильтянин, он же и будет им владеть. Разумеется, и то и другое – тоже через подставных лиц. Ну, да и нашему сайиду, как хозяину земельного участка, на котором стоит казино, ежемесячно будет перепадать немало.
– Вот оно что? И кто же этот израильтянин? Да говори уже, Камаль, я же по глазам вижу, что знаешь, кто!
Глава шестая
Крылья Самарии
За окном поплыла очередная арабская деревушка – какая, Вика не знала, поскольку заблудилась она безнадежно и полагалась лишь на Того, Чей голос полчаса назад прозвучал в ее душе. Она давила на педали, гнала, куда глаза глядят, и прикуривала сигарету от сигареты.
В деревне этой, должно быть, жили в большом количестве каменотесы – чуть ли не возле каждого дома были сложены штабелями свежевырубленные известняковые плиты. А может, просто здесь велось интенсивное строительство. Что еще характерно, арабские деревни и вообще не могли похвастаться избытком освещения, на этих же улицах просто не было ни одного фонаря. Зато светились неоновые рекламы над закрытыми кафешками и магазинами. В их лучах белели предвыборные флаеры на стенах и железных воротах. Кое-где свет был настолько ярок, что можно было разглядеть даже лица на флаерах – по большей части усатые, но пару раз встретилось и женское – на пост Главы Автономии баллотировалась мать, вырастившая пятерых шахидов-самоубийц.
Вика с силой нажала на газ. Машина рванула вперед. Слева вспыхнула и погасла бензоколонка. Шоссе вновь влетело во тьму. Справа из пропасти высовывались черные кусты и деревья, слева чернели скалы. Внезапно слева по асфальту побежали желтые блики, и вслед за тем послышался звук клаксона. Вика, не снижая скорости, на мгновение обернулась. Ее догонял здоровенный «мерседес» с белым номером. Догонял и явно шел на обгон. Вика слегка вырулила вправо, уступая арабу дорогу. Но араб – очевидно, обычный сельский житель, торопившийся в ранний час на работу – почти поравнявшись с ней, тоже начал выруливать вправо. Резко вспыхнули фары. Вырвавшиеся из них лучи, отразившись от красной поверхности Викиного «фиатика», приобрели красноватый, слегка кровавый оттенок и в таком виде вернулись к «Мерседесу», озарив его нависшее над фарой острое ребро, направленное в бок «фиата».
«Кровь прольется, – ни с того ни с сего подумала Вика. – Обязательно сейчас прольется кровь». Это – на уровне интуиции, задушевной Викиной подруги. А головой она в ту же минуту поняла, что араб ни больше ни меньше, как пытается столкнуть ее в пропасть. Интересно, что первой ее мыслью было не «как спастись», а «зачем он это...»
И тотчас же вспомнила, как, когда она, еще учась в школе, летом подрабатывала в фалафельной, с ней вместе работала молодая арабка, очень набожная. Однажды Вика спросила ее, о чем та молится, и арабка ответила: «Чтобы одним евреем стало меньше». Тогда Вика решила, что та шутит, теперь поняла, что нет.
Все эти размышления заняли у нашей героини доли секунды, а затем она инстинктивно притормозила. То же самое сделал и мирный селянин. Вика резко нажала на газ и вырвалась вперед. Но куда «фиатику» уйти от «мерседеса»! Она даже не успела загородить ему хотя бы на мгновение дорогу – вряд ли это сильно помогло бы, но хоть какая-то попытка побарахтаться, – как он вновь оказался слева и снова начал подрезать ее. Конечно, она знала, какие слова верные евреи говорят в такую минуту, конечно, она чувствовала себя еврейкой, она даже стараниями Эвана выучила первые строчек семь, но... Она боялась. Ведь фразу эту, символ веры, еврей произносит не только когда он в опасности и мечтает, чтобы Б-г помог ему, но и когда приближается неизбежная развязка жизни. В памяти сверкнула история, которую ей когда-то рассказал Эван. Был у него друг, Сэмми, заклятый атеист, даже можно сказать, антитеист. Он любил повторять «Я знаю, что Он есть, но как же я Его ненавижу – ненавижу жизнь, которую Он мне дал, ненавижу мир, куда Он меня забросил». И надо же случиться, что другу этому пришлось ложиться на операцию. Операция была тяжелейшая, на сердце. За несколько часов до нее Эван навестил друга в больнице. Выглядел тот довольно бледно не только из-за общего состояния, но и из-за перспективы не проснуться после операции. Как ни ненавидел он эту жизнь, другой под рукой не было. Перед уходом Эван решился: «Прочти «Шма»! Сэмми жалко улыбнулся и повторил за другом клятву в любви к тому, кого проклинал всю жизнь.
Он проснулся после операции. На несколько минут. Неизвестно, о чем он думал в это время. А потом умер – не выдержала дряблая сердечная мышца.
– Пойми, – сказал раввин сокрушенному Эвану, – это «Шма» было единственным в его жизни прорывом к небесам. Если бы он остался жив, куда ему было удержаться на такой высоте?
– Получается, я помог его уходу из этого мира? – сдерживая слезы, прошептал Эван.
– Ты открыл ему дверцу в Будущий мир, – ответил раввин. Вот так. А кто знает, на какой высоте она сама удержится?
Вике очень не хотелось именно сейчас, когда в этом мире она обрела и себя, и Эвана, перелетать в какой-то другой мир, но... Что будет, то будет. И, закусив губу, она начала читать. Сначала громко: «Слушай Израиль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь един!» А затем шепотом «Благословенно имя царства Его вовеки веков!» Дальше она не знала. А знала бы – все равно бы не успела прочесть, потому что араб надавил слева, и она почувствовала, что сползает на самый край пропасти.
Эван находился между жизнью и смертью. Рав Фельдман и Мазуз, каждый по-своему, пытались перекроить карту Самарии. Коби пытался сохранить ее в неприкосновенности. Вика колесила по ночным шоссе. А чем занимался я, автор этой книги, начитавшись антипоселенческих излияний живого классика израильской литературы? Увы, вынужден сделать постыдное признание. Я находился в объятиях сна. Не скажу «мирного». Скорее – жуткого. И, не дай Б-г, вещего.
Во сне я видел, как горит мой дом. Нет, горели не только столик с компьютером, сидя за которым я писал эту самую книгу, что вы сейчас читаете, не только диван на балконе, где я сидел часами, не сводя глаз с обожаемых мной самарийских гор и перевалов, не только стены комнаты, где я прикуривал сигарету от сигареты в тот вечер, когда перестал отвечать телефон моей дочери, возвращавшейся из Иерусалима на попутках по простреливаемым дорогам, и где ощутил себя самым счастливым человеком на свете, когда она, наконец, влетела с криком «Прости, папа, батарейка села!..»
Нет, горели не вещи, не стены! Горел я. Горели лучшие годы моей жизни, которые провел в лучшем месте на Земле среди лучших на свете людей.
Сами книжные полки еще даже не занялись, только чернели и кукожились. А вот мои любимые книги уже бесформенными серыми силуэтами дергались в последнем спазме и рассыпались в прах. Вон та горстка пепла когда-то была сборником стихов моего любимого Роберта Фроста, а эта – гениальной «Маской Вселенной» Акивы Татца, которую я до дыр зачитал. А здесь стояло замечательное издание Торы, которое мой близкий друг подарил мне за неделю до того, как его машина на одном из наших самарийских виражей сорвалась в пропасть. Но все, горящая полка уже рухнула, серая пыль в отблесках огня плывет по комнате. Горит Фрост, горит мой погибший друг, горит Вселенная. Я выскакиваю на улицу. Плавится асфальт у меня под ногами, корчится в пламени каменная глыба на обрыве, на которой живущий здесь горный кролик обожал греться, подставляя солнцу улыбающуюся мордочку. Из-под глыбы слышен писк гибнущего кролика. Из пылающих домов несутся крики. Горит прошлое, горят жизни людей, горят их надежды!
Алое пламя, поднявшись с охваченных огнем гор, начинает пожирать облака. Облака серым пеплом осыпаются на мертвую землю. И вот уже все багровые небеса полыхают пожаром, а посередине – сначала плавится, потом гаснет, и затем, наконец, чернеет – Солнце!
Лунные лучи приникали к окну серебристо-голубыми губами, играли на длинном
