Эван и еще человек сто пятьдесят на крыше. Натан – внизу, в самой синагоге, ни на шаг не отходит от отца, основателя нынешнего еврейского квартала в Хевроне, восьмидесятипятилетнего Давида Изака, который приехал сюда, чтобы участвовать в этой, возможно, последней в его жизни, битве за Эрец Исраэль. Глядя на парней, которые через люк выбираются на крышу синагоги, Давид говорит Натану: «Да мы ведь уже победили! Посмотри, какую потрясающую молодежь мы вырастили!» И ни отец, ни сын не ведают, что первому осталось жить четыре месяца, а второму – пять. А стоящий рядом самый старый из жителей поселения, Цвика Штейн, отец Менахема, с восторгом восклицает: «Такое ощущение, что я вновь перенесся в сорок восьмой год, и мы празднуем провозглашение Независимости»! Давид Изак вспоминает, как он провел день провозглашения Независимости, и никакого восторга не испытывает.
В поселение вламывается бульдозер. Баррикаду он сдувает, точно щепотку пыли, а вслед за тем сколупывает ворота. Солнце устремляет свой равнодушный объектив на мечущийся в последней агонии Канфей-Шомрон. Жителей выводят из домов. Дети визжат и кричат, женщины плачут. Солдаты и солдатки тоже плачут. Утирая слезы, они волокут поселенцев в автобусы. Треск разбитого стекла. В одном из автобусов жители поселения высадили окна и выскакивают на волю. Солдаты и полицейские бросаются к ним, те бегут к своим домам. В последний раз.
Эван сжимает кулаки. Спуститься и ввязаться в потасовку? Там он уже ничем помочь не может. Его место здесь, на крыше. А солнце продолжает все бесстрастно снимать на свою видеокамеру.
Поселенцы, которым удается вырваться из рук полиции, баррикадируются в синагоге. У пацанов в руках зеркальца, в которые перед молитвой обычно смотрят, чтобы убедиться, что тфилин правильно надеты. Теперь они этими зеркальцами через открытые окна пускают зайчики в глаза полицейским и солдатам, чьи отряды, точно годовые кольца, окружают синагогу сердце поселения.
К синагоге подгоняют подъемный кран и пытаются опустить на крышу клетку с солдатами. Ребята дружно ее отталкивают, кричат: «Нельзя! Крыша провалится!» Удивительнее всего то, что это действует. Сами, без подсказки, армейские бонзы сообразить не могли. Должно быть, угадав мысли Эвана, стоящий рядом Иегуда Кагарлицкий произносит по-русски: «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона!» Затем, в ответ на вопросительный взгляд Эвана, коряво переводит это на иврит.
Клетку убирают, а вместо нее подкатывают водометы, подвозят штурмовые лестницы. ЯСАМники надевают защитные маски. Эван, чувствуя, как крыша под ногами вздрагивает, в ужасе смотрит себе под ноги. Первая мысль – землетрясение! И вдруг он снизу слышит шепот. Это шепчет синагога – его любимая синагога, где он почти физически ощущал Вс-вышнего, куда порой ночью заходил, чтобы раскрыться перед Б-гом и разобраться в самом себе. Сколько раз он твердил Вике: «Наши сыновья будут обречены на счастье – ведь на восьмой день жизни они войдут в завет с Творцом Вселенной в самой прекрасной синагоге, какая есть во Вселенной!» Теперь эта синагога молит: «Эван, пожалуйста, защити меня! Они хотят меня убить! Эван, я жить хочу!» А потом из водометов в лица защитникам хлещет вода, как впоследствии выяснится, смешанная с едкими моющими средствами. Стекая по каменным плитам, она кажется Эвану потоком слез. А когда пять часов спустя все будет кончено, и обмазанные тухлыми яйцами и белой краской ЯСАМники, осыпая тумаками, потащат его в скотовозку, в беснующейся какофонии почудится ему крик: «Эван, прощай!»
– Хорошо, теперь я тебя слушаю, – устало произнес Мазуз, растянувшись на оттоманке.
Камаль стоял в дверном проеме, в шикарном харрис-твидовом пиджаке, вымазанном кровью, в потерявших свой вид дорогих кожаных ботинках. Дверь осталась открытой, и лишь в глубине залы маячили фигуры Раджи и Аззама – сдерживающий фактор на случай, если пленнику вздумается совершить попытку к бегству.
– Ну же, – повторил Мазуз, но Камаль молчал, переминаясь с ноги на ногу.
Мазуз, от досады прижав большой палец к среднему, громко щелкнул.
– Опять начинаешь...
И тогда Камаль заговорил. Впервые, если не в жизни, то уж точно за долгие годы, это была речь не робота, а живого человека, расцвеченная болью, страхом...
– Да, аффанди Таамри не посвящает меня в свои замыслы, но уши мои раскрыты, и я не разучился еще складывать puzzle из фактов. Не раз говорил он при мне по телефону, и я понял – аффанди Таамри хочет купить тот участок земли, на котором стоял Канфей-Шомрон. Сделка вот-вот будет оформлена. Может, он уже купил эту землю через подставных лиц – я не знаю. – Хотя...
Он осекся.
– Ну! – вскричал Мазуз.
– ...Я слышал, как он говорил тогда по телефону: «И тогда поселенцы, устыдившись, добровольно откажутся возвращаться».
– Когда «тогда»? – не понял Мазуз.
Камаль пожал плечами.
– Вот этого я действительно не знаю.
Наступило молчание.
– А я знаю, – подытожил Мазуз. – Поселенцы устыдятся, если мы нападем на них на плато Иблиса, а солдаты нас перестреляют, а их спасут.
Мазуз соскочил с оттоманки и нервно заходил по комнате. Казалось, еще немного, и он воспламенится. А вот Камаль, только что предавший того, кому служил всю жизнь, как-то весь обмяк и, казалось, едва держится на ногах.
– Хорошо, Камаль, – сказал Мазуз, подойдя к нему вплотную. – А теперь последнее: скажи мне, зачем, – он положил ему руку на плечо, – зачем твой хозяин так впился в этот кусок земли? Зачем он ему нужен? Только не говори, пожалуйста, что не знаешь. Ты ведь знаешь! Так скажи мне... как другу...
«Я скажу тебе, – подумал Камаль, глядя на Мазуза в упор. – Я скажу тебе, хотя мог бы не говорить или соврать. Но я скажу тебе в знак того, что я твой друг. А ты поверишь мне? Ты отпустишь меня? Ты запишешь меня в свои друзья?»
Наверно, Мазуз понял его мысли – он вытянул указательные пальцы и потер их друг о друга внешними сторонами. Вот так, мол, и мы с тобою.
У Камаля кругом шла голова. Именно сейчас, когда жизнь утратила прежде наполнявший ее смысл, он вдруг ощутил безумное, чисто животное желание жить. И понимал – чтобы выжить, надо отвечать на все вопросы Мазуза и говорить одну лишь правду. Упаси Аллах тот заподозрит его во лжи. Главное – выжить и поскорее оказаться на свободе.
– Есть два казино, – сказал он, – куда израильтяне могут ездить. Одно на корабле, который из Эйлата уходит в нейтральные воды, другое в Иерихоне. В Иерихонское казино удобно ездить только из Иерусалима. Из всех других мест далеко. Несколько часов в один конец – это не всякий и не всегда может себе позволить. Казино в Эйлате неудобно никому. Это приложение к курорту и ничего больше. Оно никогда не превратится в самостоятельную ценность. Идеальное же место для казино – Канфей-Шомрон: и из любой точки Галилеи, и из любой точки побережья, и из Изреельской долины, и из Хайфы, и из Тель-Авива – отовсюду рукой подать.
– Казино? – изумился Мазуз.
– Казино, – кивнул Камаль.
– Но как же? – озабоченно спросил Мазуз. – А если новая война... интифада...
– Во время прошлой интифады казино в Иерихоне не пустовало ни одного дня, – отрезал Камаль. – А здесь о безопасности израильтян, приезжающих облегчать свои карманы, будет заботиться сам сайид Таамри. Не волнуйтесь, он позаботится.
– Понятно... А мне, значит, если не прикончат меня на плато Иблиса, уготована роль телохранителя при еврейских толстосумах.
– Во-первых, не обязательно толстосумах – в отличие от Иерихонского лас-вегаса для богатых бездельников, сюда смогут приезжать и работающие люди.
– Ты меня утешил. Даже, можно сказать, окрылил.
– А во-вторых, – продолжал обнаглевший и потому делающий вид, что не обращает внимания на Мазузовы реплики, Камаль, – боюсь, что, зная вас, сайид Таамри вряд ли вряд ли считает, что из вас получится хороший лакей с автоматом. Скорее всего, вам уготована роль пешки, которой можно
