неподвижный сгусток материи. И рядом – очки, непослушные стрекозьи глаза Натана, через которые он с такой нежностью смотрел на своих друзей, на своих дочерей, на Юдит, на свое поселение... мертвое теперь, как и он.
Эвана не интересовало ни куда его привели террористы, ни что они с ним сделают. Совсем недавно, лежа на кровати в гостинице, он вспоминал, как они с Викой были в пещере... И вот, наконец, протянулась между ними ниточка; если бы вдруг сейчас произошло чудо, и он остался бы жив, глядишь, у них бы и наладилось. Только не произойдет чудо.
Эван перевернулся на живот, лежа на странном сооружении, похожем то ли на дощатую кровать, то ли на длинный стол. Нет, думать о Вике – больно. Если бы он сам о себе писал некролог, назвал бы его: «За миг до счастья». Но ведь о чем-то хорошем надо подумать!
Родители? Дом? Эван увидел двухэтажный деревянный домик в Вирджинии, глядящийся в уютное озерцо, аккуратный газон у крыльца, задний двор, на который дважды загуливал скунс, после чего отцовского ретривера Аякса дважды приходилось отмывать томатным соком. Мама в элегантном брючном костюме, на лице тщательно замазаны морщины. Отец, лысый, крупнолицый, с сигарой между толстых губ, унаследованных Эваном. Когда Вика увидела его фотографию, она весело ткнула в нее пальцем и воскликнула: «О! Мистер Твистер!» Эван так и не понял, что она хотела сказать.
Мама... отец...
– И чего ты всем этим добился? – спросил отец.
Эван молчал.
– Из-за клочка земли, из-за бугорка!
Эван молчал.
– Неужели твой Ашем{Дословно «Имя» – эвфемизм, которым обозначают Вс-вышнего (ивр.).} от тебя этого требует?!
У мамы по щекам текли слезы.
– Зачем? Зачем? – шептала она. – Ты говорил – у нас должна быть своя земля, где мы сможем... где мы...
Она всхлипнула. Потом, справившись с собой, продолжала: – Вот мы же с папой живем в Америке! И хорошо живем! Чего тебе здесь не хватало? Хоть раз в жизни кто-нибудь напомнил тебе, что ты еврей?
Ни разу. Только что же в этом хорошего? Эван молчал. Не объяснять же матери, что, будь у него сейчас выбор, он все равно предпочел бы умереть в Стране Израиля, чем жить где-нибудь еще.
Он обвел мутным взглядом сумрачное помещение, куда его, избив, вбросили, должно быть, чтобы допросить, а затем пристрелить, и вновь закрыл глаза. Увидеть бы сейчас восход в Самарии! Но вместо этого в темноте вдруг вспыхнуло солнце, похожее на огонь, вырывающийся из доменной печи, его широкие лучи начали, словно прожектора, обшаривать облака, под заголубевшим небом черными пирамидами выросли очертания дюн, пальмы растопырили огромные листья, закачались лодочки, армейские катера и одинокая яхта с мачтой, похожей на старую телеантенну. А внизу распростерлась вязкая гладь залива, послушно отражающая весь фейерверк красок в расцветшем небе. Да, он вспомнил, когда и где это видел. Летом, когда стало известно, что Северную Самарию выселять будут во вторую очередь, а в первую – Гуш- Катиф, он рванул туда, чтобы помочь тем, кто попытается сорвать эту операцию, издевательски названную «Помощь братьям». Дороги уже были заблокированы войсками, «оранжевые»{Национально настроенная молодежь.} изыскивали разные изощренные способы проникновения в «запретную зону». Превалировали ночные проползания под колючей проволокой с последующими путешествиями в обход патрулей через окрестные деревни с риском быть убитым встречными арабами. Эвану повезло. Его попутчик договорился с одним из жителей Гуш-Катифа, тот выехал к пограничному блокпосту Кисуфим, свистнул, Эван с попутчиком прямо на глазах у растерявшихся полицейских впрыгнули в машину, которая дала задний ход и так неслась до ближайшего поселения.
Эван обосновался в поселении, расположенном недалеко от моря. За неделю до него туда прибыл Арье Бронштейн. Кисуфим еще охранялся солдатами. Те в географии не сильно разбирались, поэтому, когда на вопрос «где живешь», Арье честно сказал: «В Элон-Море», они, будучи уверены, что это где-то в Гуш- Катифе, спокойно сказали: «Проезжай!» С полицейскими такие фокусы уже не проходили.
Обитал Арье в палатке, куда и пригласил Эвана. Кроме него в палатке проживало еще человек двести – все студенты ешив и молодые поселенцы. Ткань, натянутая в качестве потолка, была черная, но практически прозрачная – шагая по палатке, человек мог отчетливо видеть свою тень, скользящую по пятисантиметровому слою мельчайшего песка, по сути, просто пыли, которой здесь покрыта земля. Ребята подстилали под спальные мешки куски картона, но это помогало не больше, чем кариатиды при землетрясении. Днем жара достигала сорока градусов на улице и тридцати девяти в палатке. В море купаться было невозможно – берег отгораживала колючая проволока: там начиналась военная зона. В домах у местных жителей парни толпиться не хотели, чтобы не превращать хозяевам в ад последние дни под родной крышей. В душевые – кабинки с трубками, из которых текла холодная вода – стояли многочасовые очереди.
Но стоило Арье появиться возле душевой, как его заставляли пройти первым. Никакие уверения, что он может постоять как все или пройти пусть не сороковым, но хотя бы двадцатым – не действовали! «Ло{(ивр.) Нет!}, абеле!»
Эван, не размыкая век, улыбнулся. Как нежно звучит это произведенное от «ав», «отец», слово – абеле! Как, наверно, приятно было Арье слышать его каждый день от этих кудрявых парней в выгоревших ковбойках, в застиранных штанах, снизу доверху усеянных карманами, в вязаных ермолках, куполом покрывающих всю голову.
«Я здесь неделю, – бормотал потрясенный Арье, – и у меня уже крыша едет от жары и неудобств, а они месяц – и ничего. И главное – ни малейшей ссоры, да что там ссоры, хотя бы раздражения по отношению друг к другу! Ни одного «вас здесь не стояло!»
Последние слова Арье произнес по-русски, затем перевел на иврит, и, наконец, чтобы совсем уж ясно было, – на английский, но Эван все равно ничего не понял.
«И главное, обрати внимание, – захлебывался Арье, – с какой любовью они друг на друга смотрят!»
Эвана и самого поразил один эпизод в ночь перед штурмом поселения, когда все они, опасаясь, что войска вломятся раньше срока и застанут их врасплох, рассредоточились по разным строениям. Они с Арье оказались в большом помещении, где кроме них находилось еще человек двадцать. Эван расстелил спальник, а Арье начал надувать свой матрац. Поскольку «оранжевые» собирались оказывать решительное, хотя и ненасильственное, сопротивление, была велика вероятность, что в результате они окажутся в одном конце страны, а вещи – в другом. Все стали писать типексом{Белая паста для замазывания ошибок, соответств. русск. «штрих», «корректор».} свои координаты на рюкзаках. Поскольку пузырек был один на всех, право откупорить его предоставили, разумеется, Арье. Затем пузырьком воспользовался сидящий рядом с Арье Эван. И когда пятый или шестой ешивник, тряся пейсами, аккуратно выводил на своем рюкзаке белые каракули, Арье неосторожно потянулся и произнес: «Спатеньки хочется!» Тотчас, несмотря на его же протесты, свет был погашен, и далее работа велась при марсианском свечении мобильников.
Среди этих парней поначалу особняком держались несколько русскоязычных ребят, бывших питомцев Иегуды и Арье из «Зот Арцейну». Они приехали вместе с поселенцами отстаивать Гуш-Катиф, а потом двинуться на защиту Канфей-Шомрона, их alma mater. Не прошло и нескольких дней, как они полностью смешались с ешивниками, натянули кипы, кои с таким удовольствием в школьные годы чудесные срывали, едва выехав из поселения, и понемногу начали подражать ешивникам во всем, даже в походке.
Всех очаровали молодые поселенцы – и Эвана, и Арье, и русскоязычную молодежь. Всех, кроме солдат. Те особой любви не проявили – за руки-за ноги и в скотовозки. Так что кое-какой урок в Гуш-Катифе «оранжевая» молодежь получила. В Канфей-Шомроне уже по-другому было.
Ну вот, Эваново воображение и подарило ему долгожданный самарийский рассвет. Утро в Канфей- Шомроне. На въезде в поселение – баррикада из бетонных блоков. На улицах – резиновые шланги, утыканные гвоздями, горящие покрышки, доски и тюки с сеном. Люди заперлись в домах. На дверях белеют листы, на которых написано: «Солдат, полицейский, остановись! Если ты постучишь в эту дверь, то станешь соучастником преступления. Не делай этого. Мы отсюда никуда не уйдем. Нам некуда идти». На синагоге плакаты «Нас не выдавишь!» и «Нас не уведешь!» Выдавят и уведут. Но пока никто из защитников Канфей-Шомрона не хочет в это верить. Вокруг крыши синагоги натянута колючая проволока. Рав Фельдман,
