«Запрещено пользоваться чем бы то ни было, принадлежащим товарищу, без его ведома, даже если точно известно, что, узнав об этом, он обрадуется и возвеселится, поскольку любит тебя – тем не менее, это запрещено. Поэтому... Во! – прервал сам себя поселенец, подняв указательный палец, – если ты заходишь в сад своего товарища, тебе запрещено рвать там фрукты без ведома хозяина сада. Даже если хозяин – твой большой друг, любящий тебя, как самого себя, и, узнав о том, что ты ел его фрукты, обрадуется и возвеселится, все равно это запрещено, ибо сейчас он не знает, что ты ешь его фрукты».
Цви обвел взглядом лица, на которых страх понемногу уступил место дремоте, усмехнулся и завершил:
«Но если ты все время ешь там фрукты с разрешения хозяина сада, то можешь явиться туда без его ведома». Так что отныне...»
Не договорив, Цви захлопнул книгу, поднялся, с шумом отодвинув стул, вышел в кухню и вскоре вернулся, неся в могучих руках огромное блюдо с горой винограда. Торжественно брякнул блюдо на стол и продолжил мысль:
– ...отныне вы мои друзья и можете в любое время...
И, не закончив фразу, устало скомандовал:
– Умывальник слева. Быстро мыть руки – и повторяем за мной: «Благословен ты, Г-сподь, Царь Вселенной, сотворивший плод древа!»
Как в оркестре один музыкальный инструмент подхватывает мелодию, пропетую другим, так завернувшийся в свое куцее одеялко рав Фельдман вдруг, вслед за Иегудой, начал вспоминать их совместное детище – «Зот Арцейну», школу для подростков-репатриантов.
«Я чуть ли не каждый день встречался с русскоязычным молодняком, рассказывал про отца, про Шестидневную войну, про зарождение поселенческого движения. При этом все время пытался понять, что думают и чувствуют эти пришельцы с другой планеты, в массе своей уже и не сыновья, а внуки евреев и евреек. Исподволь заглядывал им в глаза.
Вспоминалась притча о цадике, который спросил кузнеца, может ли тот починить его повозку, и услышал в ответ: «А почему нет? Еще светло. Пока есть свет, все можно починить». «Вот так и человеческое сердце, – заметил цадик. – Починить можно, пока есть свет».
Порой взгляд пугал меня свинцовой пустотой. Это означало, что в сердце уже нет света. Но большинство душ реагировали.
Увы, непросто все было, очень непросто! Помню, я рассказал им о Десятом тевета, когда мы поминаем тех, у кого нет могил, о том, что это фактически день памяти жертв Холокоста. Слушали они вполне сочувственно. Но стоило мне сказать, что в память о шести миллионах погибших мы в этот день не едим и не пьем, мальчик с сугубо еврейской внешностью и, как потом сообщил мне Иегуда, сугубо еврейским происхождением, возмущенно воскликнул: «Тупость! У меня бабушку немцы расстреляли, так мне теперь уже пожрать нельзя?» Алексом звали этого парня. У него был еще старший брат – Михаэль. Бабушку он, если не выдумал, то, судя по возрасту, перепутал с прабабушкой. Как бы то ни было, я ответил ему: «Коли ты считаешь, что твоя расстрелянная бабушка не достойна того, чтобы в память о ней один день поголодать, сделай это ради моей расстрелянной бабушки». Алекс фыркнул, а в день поста вовсю, как он сам выразился, жрал. Жрал демонстративно и других угощал так, что за ушами пищало. Ладно, думаю, говоришь «тупость» – пусть будет тупость. Мне лишь было интересно, что с точки зрения этого юноши и его единомышленников является не тупостью, а «остростью», то есть правильным поведением. Увы, ответ я получил буквально через два дня.
Одиннадцатого тевета утром ко мне влетели растерянные Арье и Иегуда. Вид у обоих был тот еще. Перебивая друг друга, они поведали, что ночью кто-то обворовал наш местный магазин, принадлежащий Кальману, тоже уроженцу России, правда, живущему здесь больше тридцати лет и женатому на коренной израильтянке. Уже приехала полиция, и кое-кто из местных требует, чтобы обыск провели в интернате у «русских», потому как «а кто еще мог?», а это – расизм, и они за своих питомцев отвечают, они в них уверены, и они не позволят... Что вселяло в моих «русских» друзей такую уверенность, оставалось неясным, ибо по моим и стонущих местных жителей наблюдениям, милые крошки, бродя по поселению, подметали на своем пути все, что могло представлять какую-либо ценность.
В Канфей-Шомроне люди привыкли оставлять что угодно где угодно – все равно никто ничего не тронет. А тут жалобы на пропажу мяча, скейтборда или велосипеда сыпались, как из рога изобилия. Пока я выслушивал возгласы Арье и Иегуды о презумпции невиновности, об уважении к личности и о неприкосновенности имущества, открылась дверь, и вошел недавно начавший работать в интернате вожатым Моше Гамарник. Услышав призывы прошмонать вещи детишек, он без слов отправился в общежитие и, недолго думая, залез в рюкзаки, воспользовавшись тем, что их владельцы, расфасованные по караванам-классам, грызут гранит науки. В одном из рюкзаков он обнаружил несколько блоков сигарет «Мальборо», которые пропали у Кальмана в особенно больших количествах.«А что, – кричал хозяин рюкзака по имени Андрюша, житель Натании, друг Алекса и Михаэля, – я эти сигареты из дому привез!». «Три блока?» – насмешливо спрашивал Моше. «Это мое дело. А кто вам разрешил по рюкзакам рыскать?»
Кстати, в этом он был абсолютно прав. Но в полицию его все же увезли. С ним поехал и Иегуда.
На глазах у Иегуды Андрюша с потрохами заложил своих друзей. Об одном лишь просил Иегуду, по пути назад, в школу – не рассказывать об этом ребятам. «Да они и так все поймут, – недоумевал Иегуда. – Как выкручиваться-то будешь?» «Что-нибудь наплету, – успокаивал его мальчик. – Главное, вы меня не выдавайте!» Иегуда его не выдал, и он действительно наплел, да так, что, когда троих взломщиков вели по поселению в наручниках, Алекс, проходя мимо, Иегуды, прошипел:
– Значит, это вы за нами шпионили! Нам Андрюха все рассказал!
Троицу загребли, а Иегуда неосторожно поделился с оставшимися воспитанниками соображениями о человеческой подлости, проявившейся в конкретном случае. Дети молчали.
Выяснилось, что украдено выпивки, сигарет и сластей на несколько тысяч шекелей. И еще бананов шекелей на двести. Бананы ребятишки разбрасывали, сея разумное, доброе, вечное, когда ночью, накушавшись краденой водочки, отправились гулять по поселению. Полиция завела на них дело, но сажать никого не стала. Однако и в интернате оставлять их мы не решились. Отчислили всех троих.
Через два дня ко мне ввалился Кальман. Его лицо было красным, а украшающий лоб шрам от топора, память о выяснении отношений с арабами в Шхеме, где он регулярно производил закупки, был белым, как шелковая нить после прощения Вс-вышним грехов народа Израилева.
– Рав, я не понимаю, – взревел он с порога, не поздоровавшись, – как вы могли!
– Что случилось? – в ужасе спросил я.
– Рав еще спрашивает! – сокрушенно воскликнул он и повесил голову.
– Да объясни же, Кальман!
– А что тут объяснять? – он резким движением поднял голову, и белый шрам, словно кинжал, сверкнул в полумраке моего кабинета. – Из-за меня вы трех детей из школы выгнали! Да, конечно, они ведь трудные! А мы привыкли только с легкими справляться! А кто легкий?! Кто легкий, я спрашиваю! Вы?! Я?! Каждый человек трудный – на то он и человек! А вы из-за каких-то вонючих сигарет, из-за водки, будь она неладна, детишек на улицу выбрасываете! И во всем этом виноват – я!
Я без слов набрал телефон Иегуды и попросил сообщить мне домашний телефон Алекса и его старшего брата. После чего объявил Кальману, что он может позвонить братьям и предложить им вернуться в школу при условии, что лично будет отвечать за их поведение, о чем и обязан им поведать.
Кальман стал радостно названивать. О чем они говорили, не знаю – русский я еще не выучил. Но в школу никто не вернулся. И вообще, никакой революции, по крайней мере, на тот момент, в душах не произошло. С Андрюшенькой, например, разобрались обычными для наших воспитанников методами – его подстерегли ночью на улице в Натании и полоснули бритвой по губам. Зато на Ту бишват{Еврейский праздник – «Новый год деревьев».} Кальман получил посылку – несколько аккуратно упакованных бутылок коньяка. Коньяк был очень дорогой, французский и абсолютно некошерный. Благодарные чада забыли, что Кальман Липовецкий – религиозный еврей.
Шоссе шло по хребту. Внизу наперекрест вилось другое шоссе. Размеченное пунктиром горящих фонарей, оно сверху напоминало дорогу из желтого кирпича в «Волшебнике Изумрудного города». Въехав в арабскую деревню, Вика инстинктивно напряглась, даже голову чуть-чуть втянула в плечи, словно в случае чего это могло помочь. Но все было тихо. Мирные сыны Ишмаэля тихо почивали,
