Амихай поднял глаза и посмотрел на меня. Я вздрогнул. У него был взгляд Амихая. Нет, не Амихая Гиата, то есть, конечно, Амихая Гиата тоже, но еще и Амихая Фельдмана. Моего сына.
Еще раз повторю – меня не трогают все эти называния в честь. Бен-Гурион не получил бессмертия из- за того, что именем его назвали аэропорт. Семья Ротшильд, увековеченная в названиях «Натания», «Пардес-Хана» и «Зихрон-Яаков», покоится под плитами одноименного парка и не слышит своей звонкой славы. Я понимаю, что имя моего сына, став названием квартала, а затем, рассыпавшись в имена будущих жителей поселения, уже само по себе звучит символически. Но, как говорят арабы, сколько ни повторяй «халва», во рту не станет сладко. Сколько ни кричи «Мой народ жив!», нас как уводили и выдавливали в Изгнании, так уводят и выдавливают здесь, на нашей земле.
И вдруг – этот взгляд. Первая сумасшедшая мысль: «Значит, не увели! Значит, жив!» Пусть у моего Амихая были голубые глаза, как у его дедушки, моего отца, а у Амихая Гиата – жгуче черные; это не имело значения. Сквозь чернильные капли радужных оболочек пробивалась душа моего Амихая – его боль, его стремление заполнить светом беззвездный мир, его готовность отдать жизнь за ближнего.
Вокруг начали недоуменно переглядываться, затем зашушукались. Я увидел себя со стороны – тупо застывшего с ножницами в руках и уставившегося ребенка. А тот глядел прямо мне в глаза.
Я ощутил стыд за те три года, что прожил без веры, с горьким чувством, что мой отец победил в нашем вечном споре.
– Амихай! – прошептал я, обнимая его и состригая черную кудряшку. – Амихай! Ами – хай! Мой народ – жив!»
...Почти машинально, еще не распрощавшись с равом Фельдманом, маленьким Амихаем и веселыми студентами, Арье снял телефонную трубку, даже не удивляясь тому, что ему кто-то звонит среди ночи.
– Алло! Вика? Какая... ах да! Да-да, конечно, я слушаю! Что?!! Эван?! То есть как «убит»?
Похоже, до песика, спавшего на диване, раньше, чем до Арье, дошел смысл случившегося. Он соскочил на пол, поднял черную шерстяную мордочку и жалобно-жалобно заскулил, навсегда прощаясь с хозяином.
– Итак, вы согласились рассказать, во первых, о том, для чего приехали в нашу Эль-Фандакумие, и, во-вторых, что вам известно о замыслах уважаемого аффанди Таамри. Что он от меня хочет? Как собирается меня использовать? Зачем сообщил евреям о нашей предполагаемой засаде на плато Иблиса?
Неожиданно для него самого в душе вдруг что-то треснуло, и последние слова он произнес почти просительным тоном, заглянув в глаза Камалю прямо-таки дружески. Но у Камаля на лице и мускул не дрогнул. Преодолев страх, нахлынувший на него тогда, в зиндане, он решил держаться до конца и, если надо, умереть за того, кому служил всю жизнь – иначе получалось, что жизнь эту он прожил неправильно, а признать это было страшнее смерти, страшнее всего. Поэтому ответил Камаль с привычной монотонностью:
– Что касается – моей миссии, то мы очень обеспокоены – исчезновением Юсуфа Масри – и хотели выяснить, что с ним стало...
– И выяснили? – дружелюбно улыбнулся Мазуз. – Нет, конечно?
Душа Камаля шла трещинами. Чтобы как-то замазать их, он стал говорить еще роботоподобнее, уже делая слегка комичные паузы между словами.
– Да. Мы. Кое-что. Выяснили.
– И что же, позвольте полюбопытствовать?
– Мы выяснили. Что никакого. Заседания штаба. Вчера не было.
Собрался с силами и отчеканил:
– Сайид Мазуз Шихаби солгал.
Мазуз резко встал:
– Ты что, не боишься меня? – спросил он.
Камаль ничего не ответил. Мазуз прошелся по комнате. Надо же, опять сухожилие начало побаливать. Что за черт! Он вытащил из кармана пачку «Ноблесса». Щелкнул зажигалкой. Комната наполнилась отвратительным дымом. Делая одну за другой затяжки, каждая из которых сжигала приличный кусок сигареты, Мазуз резко подошел к стоящему, как пешка на шахматной доске, Камалю и приказал:
– А ну говори, что замышляет против меня Абдалла!
– Саид – не посвящает – меня в свои замыслы, – с ледяным спокойствием произнес Камаль.
– Совсем-совсем? – насмешливо спросил Мазуз.
– Совсем... – начал Камаль и не договорил, поскольку последний звук застрял меж губ, наткнувшись на маленький, но костлявый кулак Мазуза. Падая, Камаль одновременно ощутил во рту вкус крови и услышал вопль Мазуза:
– Аззам! Раджа!
Дверь тотчас же отворилась и оба заплечных дел мастера выросли на пороге. Впрочем, пожалуй, слово «выросли» применимо было только к Радже. Лишь он, амбал, вырос, а Аззам – так, обозначился.
– Кус эмэк, Раджа! – заорал Мазуз, ломая в руке погасший окурок. – ... твою мать! Кус ухтак, Аззам! ... твою сестру! Я вам велел заставить говорить этого эбн-эль метанака – сукиного сына! Вы что, его там в подвале кофе поили, женщин к нему водили, что он так обнаглел? Немедленно идите и устройте ему такое, чтобы он молил о смерти! Или сами окажетесь на его месте.
И, чтобы подчеркнуть свое презрение, закинул ногу на ногу, демонстрируя всем троим грязные подошвы. Арабов сильнее нельзя было унизить.
Не имея возможности воздать злом за зло, но имея потребность его сорвать, Аззам и Раджа схватили несчастного Камаля за руки и поволокли его прочь, на новые муки. И тут, поняв, что все, что было до сих пор, действительно покажется ему женскими ласками по сравнению с тем, что его ждет, Камаль сломался окончательно. Попросту в его душе умер Абдалла, занимавший место Аллаха, и образовалась огромная зияющая каверна, из которой сам собой вырвался вопль:
– Не-е-ет! Не-е-ет! Я все расскажу! Я все расскажу! Я все расскажу!
Разумеется, добрый Мазуз немедленно крикнул вслед:
– Ну-ка приволоките его обратно! Кажется, умнеет на глазах!
И единственное, как успели разрядиться Аззам с Раджой, это врезать Камалю – один под дых, другой по почкам.
Справа сверкнуло разноцветными огнями и уплыло куда-то за спину здоровенное здание «Хеврат Хашмаль». Вика крутанула руль вправо, пролетела мимо бетонной остановки, мимо поворота на черную в этот час промышленную зону, мимо телефонов-автоматов, которыми никто не пользовался уже несколько лет, с тех пор как все обзавелись мобильниками, мимо будочки с дремлющим стражем – а как тут не дремать – шоссе одностороннее, на выезд... Еще раз вправо... Справа мелькнули силуэты арабских магазинчиков, слева пронеслось пустое здание гостиницы «Эшель-а-Шомрон», супермаркета «Гипернетто» с освещенными витринами, и Вику вынесло на перекресток «Ариэль». Теперь – налево и прямо, до перекрестка Якир. Машин на шоссе не было.
Старенький «фиат», который папа, уезжая, оставил дочерям, шел быстро и ровно, как служебный пес, взявший след. Дорога была черна, и разметка под лучами фар, казалось, не просто светится, а горит сухим белым пламенем. Понятно, Арье с Орли сейчас все сообщат Ури, рав-шацу, то есть начальнику охраны поселения, Ури оповестит армию, и та начнет прочесывать окрестности Элон-Море. А ей, Вике, что было делать? Сидеть дома? Ждать? Чего? Что кто-то придет и спасет ее любимого Эвана? И принесет его на подносе? Да она и так всю жизнь просидела и прождала! Прождала любви, чуда, встречи с Б-гом! Не шла навстречу, а именно сидела и дожидалась. Хватит! Правда, любви-то она как раз дождалась – и как дождалась! Ей Сигаль рассказывала, что в душе Первого человека, еще до того, как Б-г разделил его на Адама и Еву, были слиты души всех людей, что когда-либо придут в этот мир. А потом Б-г каждую душу расщепил ровно пополам, так что в каждом мужчине и в каждой женщине не душа, а полдуши. А вторая половинка души живет в чьем-то другом теле и бродит по земле в ожидании встречи и воссоединения. Так что есть некто, именно искони лишь тебе и никому другому предназначенный, СУЖЕНЫЙ, на идише – башерт. Да что Сигаль! Когда к ним в Ариэль приезжал один очень мудрый русскоязычный раввин – Вика ходила его слушать – он начал свою лекцию так: – Является ли женщина человеком? Нет, женщина не человек, – и прежде, чем до него успел бы долететь предмет из зала, торопливо добавил: – И мужчина не
