человек. Человеком они становятся лишь став единым целым. Есть история о том, как парень каждый вечер стучался в хижину к девушке, а она всякий раз спрашивала: «Кто там?» Он отвечал: «Я», и она его не впускала. Но однажды на вопрос «кто там» он ответил: «Ты!» И девушка распахнула дверь. Так вот, когда они с Эваном увидели друг друга в первый раз, то каждый сразу сказал себе: «Это я». Потому так и возмутило ее то, что Эван променял ее на какие-то свои дела! Для нее тогда все рухнуло. Вот тебе и башерт! Какой же он все-таки дурачок! Ведь скажи он, что они идут в Канфей-Шомрон, она бы его поняла – она же видит, что Канфей-Шомрон – это он сам. То есть для нее эта странная привязанность остается загадкой, но как же ей не уважать чувства близкого человека?.. Стойте-стойте! Только что она себе говорил, что она это Эван. Потом – что Эван это Канфей-Шомрон. А теперь – что она не понимает его любви к своему поселению. Нормально. Вика почувствовала, что вконец запутывается. «Фиат» в подтверждение этого вильнул посреди пустого шоссе. Хорошо, что глубокая ночь, и нет встречных машин.
А что делал в ту ночь я, лично я, автор этой книги? Вокруг происходили такие события, а мне ни Эван, ни негодники Арье с Иегудой не удосужились сообщить. Нет, я, конечно, понимаю – секретность и все такое, но мне сдается, я не слишком смахиваю на агента ШАБАКа или на человека, который начнет болтать о предстоящей операции на всех перекрестках. Да нет, я шучу, конечно – не привлекать же к операции весь свет, а зазря – к чему посвящать посторонних? Просто немного обидно ощущать себя посторонним. Кроме того, некоторое время спустя с одним из участников исторического перехода у меня случился следующий диалог. Я посетовал на то, что, будучи жителем Элон-Море, а не Канфей-Шомрона, не знал о походе, а он ответил, что в любом случае вряд ли я смог бы принять в нем участие. И вежливо пояснил: «Даже если бы ты был из нашего поселения, все равно бы брать тебя не стоило – не прошел бы! Там было очень тяжело». «Да ты что?!» – возмутился я. «Знаешь, в какие походы я ходил! Правда, довольно давно...» Он бросил на меня оценивающий взгляд и грустно заключил: «Должно быть, очень давно». Согревает душу.
Интересно, что я, тем не менее, проснулся среди ночи с явным ощущением, что где-то поблизости творится нечто грандиозное, из ряда вон выходящее. В окно светила полная луна, такая яркая, что даже стоящий напротив дома белый шарообразный фонарь, обычно затмевающий своим тупым сиянием все ночные светила, померк в ее щедрых лучах. Жена тихо посапывала. Собака – тоже. Мир не проявлял признаков жизни. Так что я не стал выходить на улицу. Оделся, почистил зубы, умыл, как говорят в России, морду лица и отправился в пинат охель готовить себе кофе. Налил кофе в чашку и плюхнулся в кресло. Взгляд траверсировал груду книг, скопившихся на столе, и, наконец, уткнулся... да, читатель догадался совершенно правильно – в ту самую брошюрку, которую в часы бессонницы или в пору раздумий по очереди читали или вспоминали едва ли не все герои этой книги. Что ж, я, как и они, взял «Мой дом Канфей- Шомрон» – красиво так издана книжица, в глянцевом переплете, с фотографиями – и раскрыл на произвольном месте. Но и тут мне не повезло. Героям моего романа доставались самые драматические места; затаив дыхание, следили они за ходом событий, а то и слезами заливались. Я же вляпался в зачем-то приведенное автором пространное описание того, как к ним в поселение приехал знаменитый и, между прочим, очень талантливый писатель, известный своими левыми взглядами, ярый враг поселенчества. Он выступил перед собравшимися поселенцами в той самой «хижине», где когда-то схлестнулись прагматик рав Фельдман и романтик Натан Изак. Из книги рава Фельдмана я так и не понял, зачем прославленный мэтр явился в логово тех, кого он называл мрачной сектой, выползшей из самых темных углов иудаизма или что- то вроде этого. И чего он хотел добиться, столь яростно обрушиваясь на сидящих перед ним идеологических противников. Интересно, окажись я в тот вечер в их поселении, пошел бы его слушать? Наверное, пошел бы.
«– Дело было не только в той эйфории, которая после Шестидневной войны царила среди студентов ешивы рава Кука, и не только в их экстазе по поводу Стены Плача и библейских мест на Западном берегу, в разговорах о победе и чудесах, возрождении и грядущем явлении Мессии. Больнее всего было то, что эти люди проявляли удивительное бессердечие по отношению к нам и равнодушие к нашему горю. Наши ценности, идеалы, совесть, мировоззрение – все восставало против того страшного факта, что мы превратились в нацию оккупантов. Мы не могли воспринимать Шестидневную войну как естественное продолжение Войны за Независимость... Но страна наполнилась новыми гимнами и трубными звуками, льющимися из шофаров{Бараний рог, в который трубят в Дни Раскаяния – от Нового года и до Судного дня.}. Для нас все это было источником тяжелейших мук, а люди из ешивы рава Кука не понимали ни нашей боли, ни наших моральных проблем, а может быть, для них этих проблем вообще не существовало. Вы были грубы, наглы, опьянены властью, разражались мессианской риторикой, бредили «Избавлением». Казалось, в вас нет ничего человеческого. И ничего еврейского. Арабы как люди для вас не существовали, человеческое горе ничего не значило. Лишь пророчества, знаки с небес да грядущее Избавление. Было понятно, что вы опошляете иудаизм, сужаете, низводите его до уровня религии, а религию – до уровня ритуала, и единственной святыней провозглашаете неприкосновенность земли Израиля. Со временем обида на вас только усилилась.
Появилось движение Гуш Эмуним{Движение за заселение Иудеи, Самарии и Газы и создание поселений.} и сделало то, что оно сделало. Возможно, помимо всего прочего, это движение нанесло удар по самолюбию молодежи из кибуцев и Рабочего движения – той части общества, которая привыкла, что все по ней равняются. Теперь у них забирали первородство, причем те, кто это делал, рядились в их потрепанные армейские куртки, бегали так же, как они, по холмам с автоматами и радиопередатчиками, перенимали манеры и сленг обитателей киббуцев. И, хотя вы были носителями совершенно чуждой идеологии, вам удалось похитить у нас сердца кое-кого из наших духовных менторов, словно эти юнцы и были наследниками искры первопроходчества, которая со временем потускнела. А наследник, как известно, – это претендент на престол. Мы для вас были безродными израильтянами, себя вы считали – истинными евреями. Дискуссия с вами оказалась невозможной. Вместо нее в ход пошли оскорбления и наклеивание ярлыков. Но и мы по части ругани не лыком шиты, наши перья тоже умели ужалить, зачастую еще больнее, чем ваши. Вы сами навлекли на себя грозу, объявив себя духовной элитой общества. И вы явно дали зарок затащить Народ Израиля в Иудею и Самарию, хотя бы и вопреки его воле. Все это лишь усугубляло наше возмущение. А в вас мы видим серьезную угрозу всему, что нам дорого и свято. Вы угрожаете разрушить союз между еврейской традицией и западной цивилизацией. Вы хотите погнать иудаизм вспять, вернуть нас во времена Иисуса Навина, во времена Судей, в общество фанатичного трайбализма, жестокое и закрытое!..
– А в чем суть вашего западного гуманизма? – выкрикнул с места Натан Изак». Тут я, автор этой книги, явственно увидел, как он подпрыгнул.
«-...В двух словах – святость человеческой жизни и свобода личности. Справедливость и «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе», причем в общечеловеческом смысле, а не только в узко-еврейском. Теперь я взорву еще одну бомбу – сионизм вовсе не призывал поворачиваться спиной к нееврейскому миру. Действительно, Бен-Гуриону принадлежит нелепое высказывание: «Неважно, что скажут гои, важно, что СДЕЛАЮТ евреи». Но он бы в жизни не позволил себе сказать: «Неважно, что сделают гои». В нем было уникальное сочетание пламенной веры, трезвой оценки реальности и блестящей способности выбирать удачный момент. Все эти качества и обеспечили полную победу сионистскому предприятию. Вернее, почти полную, потому что в шестьдесят седьмом, в экстазе военных побед и мессианском опьянении, наше высокомерие раздулось, наше чувство реальности скукожилось, и в результате наших лихорадочных попыток создать новую реальность на оккупированных территориях рухнула вся легитимация сионизма. Боюсь, что нам еще придется за это расплачиваться. С одной стороны, мы требуем, чтобы нас судили по особому стандарту, с учетом нашего огромного вклада в мировую культуру и наших неимоверных страданий, а также вины неевреев и т.д., и т.п. Мы играли на сердечных струнах порядочных людей, порой искусно используя чувство вины, распространенное на христианском западе. У нас было на это право, и мы действительно получали помощь то от англичан, то от французов, то от американцев, а иной раз даже и от русских. Без этой помощи не было бы ни сионизма, ни государства Израиль. Но с другой стороны, мы все время жалуемся на окружающий мир – почему им позволено быть бесчеловечными? Почему, когда Брежнев подавляет инакомыслящих, а Асад или Арафат устраивают резню, никто на них не кричит? А только на нас, несчастных? Иными словами, с одной стороны, мы произносим высокопарные речи на темы морали, с другой – просим международной лицензии на зверства и права на жестокость и угнетение, «как у всех остальных». И потому честные люди за рубежом, в том числе и те, от чьей поддержки, помощи и доброй воли зависит судьба Израиля, относятся к нам с растущим подозрением:
