чего они хотят, эти евреи? Что для них Израиль – полоска земли для убежища, национального очага, мира и безопасности, как они изначально заявляли, или то был блеф, а настоящая их цель – реализовать свои национально-религиозные фантазии? И есть много хороших людей, которые готовы были помочь прежнему Израилю, но с отвращением смотрят на нынешний. Конечно, можно объявить всех их антисемитами – и конец. Только конец будет не им, а нам. Государство Израиль и дня не просуществует без существенной поддержки со стороны как минимум одной дружественной сверхдержавы. Тот, кто забывает это, играет с огнем...»
«Это уже, – продолжает рав Фельдман, – было слушать неинтересно. Любые потуги перевести благородные идеалы в область практики или политики ничего, кроме улыбки, вызвать не могли. Общеизвестно, что, чем больше Израиль пытается быть хорошим мальчиком, тем больше его делают мальчиком для битья. Но меня потрясла святая вера этого человека в добро, в мораль; вера, которая бросала его на баррикады, вера, ничего общего не имевшая с реальностью, а потому прекрасная, как все неземное. Как хорошо, что в нашем народе есть такие люди, готовые биться до последнего со всякими там фельдманами, изаками и прочей нечистью, дабы не дать ему спуститься с моральных эверестов. Видно, Мессия уже на пороге».
Снаружи кажется, что скала отвесная. А если приглядеться внимательно, на ней масса мелких уступчиков. По ним взобраться трудно, но не невозможно. Проблема, однако, заключалась в том, что приглядеться было не так-то просто. Дело происходило ночью, и луна, подлая, не то чтобы за тучи зашла, а вообще куда-то пропала. Поселенцы, возглавляемые равом Фельдманом, достали фонарики, и... со стороны казалось, что на склоне засверкала россыпь золотых монет. Через несколько минут монеты эти вытянулись в цепочку – скалолазы поползли вверх по узкой тропке между острыми неприступными камнями. Самое противное, что тропка эта была образована ручейком, водопадиком, в результате чего растительность там была куда более обильной, чем вокруг. Иными словами, мало того, что приходилось ставить ногу в темноту, на «дышащие» камни, эти камни были еще и безумно скользкими из-за травы, которая их покрывала. Почему, траверсируя хребет, не сорвался в пропасть никто, даже недотепа-Менахем, навсегда осталось загадкой. Ниссим Маймон, как ящерица, скользил по отвесным стенам, временами сам себе удивляясь – какая такая сила взметает его к вершине хребта.
Оказавшись на этой вершине, он огляделся и застыл, потрясенный. Луна была, хотя и ущербная, но гигантская. Света было столько, что казалось: убери луну – он все равно останется. У ног Ниссима толпились поросшие пятнами лесов хребты, которые казались сворой огромных догов, протягивающих небу курносые морды. У него вдруг возникло ощущение, что и эту луну, и эти хребты Вс-вышний создал лишь для того, чтобы он, Ниссим, взобравшись на кручу, увидал их.
«Музыка для птиц!» – прошептал он. И вспомнил строки из книги рава Фельдмана:
«Наверное, этот день был самым прекрасным в моей жизни. Прекрасным, как синагога, рождение которой мы тогда праздновали. Любопытно, что сам архитектор утверждает, будто хотел создать стилизованное изображение Скинии завета, шатра, который у евреев был в пустыне. Не знаю... Если и так, то шатер в его воображении имеет мало общего с тем, что описан в Торе. Как бы то ни было, больше всего синагога напоминает птицу, расправляющую крылья.
Знаете, однажды мы с Натаном навещали нашего знакомого в Хайфе. Пятнадцатилетний сын хозяина как раз второпях собирался на дискотеку, когда вошли мы – двое невесть откуда забредших дядек в полотняных брюках с карманами всюду, где только можно, в кипах крупной вязки до самых ушей и с всклокоченными бородами, тоскующими по ножницам. Он довольно долго с изумлением нас рассматривал, прислушиваясь к разговору, который мы вели с его отцом. И до того заслушался, что в правый рукав красной майки с портретом Гевары руку просунул, а про второй-то и забыл. Так и сидел, полуодетый, и слушал, слушал, слушал... А потом спросил: «Вот создали вы в горах поселение, стали в нем жить. А что вы там делаете-то?» Я, честно говоря, смешался, а Натан прямо в глаза ему взглянул и ответил: «Музыку пишем. Для птиц». Вот эту его реплику я вспоминаю всегда, когда вхожу в нашу синагогу. Особенно, когда во время молитвы открываю тарон акодеш, чтобы достать свиток Торы. В других синагогах это или выкрашенный в коричневый цвет большой металлический ящик на ножках или небольшая ниша в стене, опять же отделенная металлической дверцей. И все это за пурпурной бархатной завесой, именуемой парохет. А тут, представляете, парохет из какой-то нежной ткани, за ней ажурные врата, а там – маленькая полукруглая зала, где вдоль стены расставлены свитки Торы в разноцветных бархатных чехлах. И свет такой туманный, а в нем мерцает золотая отделка свитков. Напоминание о Святая Святых, что когда-то была в нашем Храме. А над вратами – подсвечиваемый изнутри витраж. На нем алые буквы, изображенные в виде языков пламени, складываются в строку «Всегда предо мной Вс-вышний – я не поколеблюсь!» Вот я и говорю, что этот день – день, когда мы в нашу новую синагогу торжественно вносили свитки Торы и когда впервые под ее крылатыми сводами звучали слова молитвы, – стал самым прекрасным днем моей жизни. И не только потому, что я не видел ничего прекраснее нашей синагоги, но главное – потому что вдруг поверил: теперь мы здесь – навсегда. Кто бы ни пришел в нашей стране к власти – они могут отдать приказ рушить дома. Но синагогу? Да еще такую? Они же евреи!..»
Шоссе вилось по дну глубокого ущелья. Домов не было, но то тут, то там в лучах луны белели оливы. Дорогу охраняли ажурные высоковольтные вышки, похожие на уэллсовских марсиан. Затем горы стали чуть пониже, и над хребтом вдали вспыхнул белый огонек, который можно было бы принять за звезду, если бы над ним не горел еще один огонек – красный, венчающий высоковольтную конструкцию. Вика чуть сбавила скорость. В лучах фар худосочные и кривые ханаанские дубы шевелили изрезанными листьями, ничуть не напоминавшими традиционные дубовые.
Вика затормозила и съехала на обочину. Под колесом хрумкнула свежая трава. Вика распечатала пачку «Мальборо-лайт», достала сигарету и чиркнула зажигалкой. Закрыла глаза. Нет, Эван жив. Будь он убит, она бы сейчас это увидела. Откуда такая уверенность? Может, оттого что, вопреки сентенциям Эвана, она смотрела не в одну с ним сторону, а на него?
Все равно – какая бы путаница ни вышла с Канфей-Шомроном, они с Эваном одно целое – и точка. Он ее башерт, а она – его. Родители за тридевять земель привезли ее сюда из Москвы, а он приехал из своего Бостона, а может, из Вирджинии, чтобы две половинки, затерянные на разных концах земли, встретились в полутемной ариэльской синагоге – не чудо ли! Вика вспомнила, как сама тогда же, в синагоге, смеялась над«вывертами» религиозных вроде «вот, двое предназначенных друг другу встретились. Какое чудо!» Как молила Творца сотворить настоящее чудо. И здесь, на дне извилистого ущелья в горной глуши Самарии под небом, полным лунного света, Вика поняла, что чудо, которое произошло с ней, – самое настоящее.
Почти непроизвольно она нажала на педали, и «фиат», тронувшись с места, выехал на шоссе. Она помнила, что нужно ехать вперед, пока не упрешься в перекресток с красивым арабским названием Джинсанфут, там повернуть направо, а дальше... дальше – куда глаза глядят, дальше ехать, полагаясь на Вс-вышнего, умоляя его спасти Эвана и повинуясь своей интуиции, граничащей с ясновиденьем.
Вика выехала из ущелья. Вот и Джинсанфут. Закончен подъем по стволу буквы «Т». Она уперлась в верхнюю перекладину, резко крутанула руль, и машина поползла вправо по перекладине. В лучах фар засветился ярко-зеленый щит с белыми буквами «Шавей-Шомрон 11 км». Это хорошо. Она помнит, что Шавей-Шомрон по пути к Канфей-Шомрону. А откуда ей известно, что Эван добрался до Канфей-Шомрона? Ниоткуда. Но – жив, значит, доберется. И если она доберется раньше, то двинется ему навстречу. Логично, правда?
В отличие от Ниссима, Иегуда Кагарлицкий кряхтел, мысленно проклиная минуту, когда он решил присоединиться к экспедиции. Неловко ему было, видите ли, сорокавосьмилетнему, отлынивать, коли пятидесятисемилетние рав Хаим с Натаном Изаком идут. Так какая у них подготовка, и какая – у него! Они – один танкист, другой спецназовец, а его тридцать лет назад из-за порока сердца в армию не взяли. Он не шибко из-за этого переживал – армия-то советская. Никакого у него не было желания мир для коммуняк завоевывать. И всю жизнь сердчишко ни капли ему не мешало – и курил он вволю, и на пирушках от других не отставал, и с дамами сил не жалел, пока религиозным не стал, и даже мастером спорта был, а главное – работал на износ, и все – с детьми...
Они вывалились на небольшое плато, и рав Хаим объявил:
– Тридцать пять минут отдыха.
В течение двух минут все, шурша сухой травой и вещами, вытаскивали из рюкзаков одеяла, а еще через полчаса – Иегуда ушам своим не верил – отовсюду раздавался дружный храп. Казалось, он единственный на
