всем земном шаре… может, не на всем, а только на Ближнем Востоке, кто сейчас не спит, а сидит по- турецки на рюкзаке и думает, думает, думает. О чем думать – было. Здесь, в Канфей-Шомроне, он когда-то нашел дело своей жизни.
Начало девяностых. Миллионная алия из бывшего Советского Союза. Первым сотням тысяч израильтяне улыбались, как новообретенным братьям. Потом устали улыбаться. А потом все громче зазвучало «Русим масрихим, абайта!»{Вонючие русские, убирайтесь домой!} В израильских школах русскоязычных подростков никто не спешил обучать ивриту, а вот хамства со стороны одноклассников, а то и учителей, они нахлебались от пуза. Несколько лучше дела обстояли в религиозных школах, но, во-первых, не всегда и не во всех, а во-вторых, репатрианты из СНГ боялись религиозных школ, как огня, а русскоязычная пресса эти страхи только подогревала. Так что и в «ультраортодоксальных», и в «вязанокипных» школах оказывались единицы. Десятки тысяч маялись в светских школах, сбиваясь в окруженные враждебностью стайки или пытаясь соответствовать имиджу израильского ученика. А тысячи порвали со школой и ушли на улицу. Вот тогда-то Иегуда и двинулся к раву Фельдману с идеей создать в Канфей-Шомроне интернат для русскоязычных детей.
...Привез их из Тель-Авива Арье Бронштейн. Их было ровно тридцать семь. Двадцать парней и семнадцать девчонок. Приехавшие «транзиты» остановились все перед той же «хижиной». Транзиты щедро раздвинули вертикальные челюсти, и из полумрака посыпались будущие питомцы. Парни с серьгами в ушах, с прическами, одни из которых напоминали меховые шапки над бритыми висками, другие – петушиные золотые гребешки разных цветов, а то и гребни волн при шторме баллов эдак в восемь. И девушки. У девушек серьги были повсюду – от лбов, век, носов и губ до пупов и ниже, а на оголенных плечах были наколоты неземные чудовища и замысловатые узоры. Большинство девушек были в джинсах, а ежели на ком считалось, что есть юбка, так это только считалось. О, это были не просто мини – супермини! Они отважно обнажали и стройные бедрышки и могучие ляжки, напоминающие кадки для цветов.
Компания вывалилась на асфальтовую дорожку, огляделась и, достав сигареты, задымила в тридцать семь труб. После окрика Арье все послушно забычарили табачные изделия и двинулись к караванам, оглашая окрестности веселым матом. Иегуда в ужасе смотрел на эту шоблу, с тоской вспоминая интеллигентных мальчиков и девочек в руководимых им до отъезда в Израиль подмосковных еврейских лагерях.
Но делать было нечего. Иегуда вспомнил классическое «Мне не нравится ваш кашель. – Мне тоже, доктор, но другого у меня нет» – и поплелся к караванам. Там он, созвав народ на небольшой пятачок, открыл короткое собрание. Надо сказать, что ребята приняли его довольно дружелюбно. Правда, кипа и густая борода не способствовали сближению, зато родная русская речь, юморок, грубоватый, хотя и не переходящий границ, и, главное, фигура супермена, да еще поигрывание нунчакой вкупе с небрежно оброненным упоминанием черного пояса по карате, расположили к нему молодежь.
Так начал свое существование летний лагерь для русскоязычных детей под руководством Иегуды Кагарлицкого. Впоследствии этот лагерь перерос в школу-интернат «Зот Арцейну». Она просуществовала вплоть до уничтожения поселения. Курировал проект лично рав Фельдман.
В первый же вечер проявилось его незнание загадочной славянской души. Произнеся перед детишками трогательную речь на тему того, что «мы в вас видим свое будущее, продолжение великого движения халуцианства, которому наша страна обязана своим существованием», он подробно объяснил, что «вот дорожка – справа от нее караваны мальчиков, слева – караваны девочек, и просьба эту дорожку не пересекать». Тем сильнее было его удивление, когда, после двухчасового совещания с Арье и Иегудой выйдя из Комнаты вожатых, он увидел прямо на него сигающую из окна «мужского» каравана Наташу Петрову, которая при этом на лету натягивала на себя детали туалета.
Рав Фельдман несколько опешил, но, побеседовав с Иегудой и Арье, пришел к выводу, что пока рано приходить к выводу. В конце концов, возможно, из этих мауглят еще что-то можно будет сварганить. Да и жалко их – заброшены в чужую страну, для своих израильских сверстников пожизненно останутся носителями клейма «русский», в большинстве своем бросили школу из-за языкового и психологического барьера, лишены какой-либо поддержки со стороны родителей, которые барахтаются в болоте абсорбции, так что им самим нужна поддержка. С еврейством эти дети никакой связи не чувствовали, да и зачастую имели к еврейству весьма косвенное отношение, а то и никакого...
Родные в свое время забыли их спросить, нужен ли им этот пьянящий омут, который они презрительно именовали «Израиловка» и бежать откуда им было просто некуда. Это ощущение изгоя в равной степени разделяли чистокровные евреи с чистокровными неевреями. При этом ребята были твердо убеждены в ненависти к ним всех окружающих и каждые три минуты бежали к Иегуде жаловаться, что кто-то из поселенцев косо на них посмотрел, а другой что-то не то буркнул себе под нос.
Бурю возмущения вызвал «этот, который прожектором дорожку освещает! Когда израильтяне идут, он его зажигает, а когда мы – тушит!» Иегуда пошел посмотреть, что за расист такой сидит в этой будочке. Оказалось – реле. Странным образом все эти комплексы не мешали стремлению как можно скорее пойти в ЦАХАЛ, причем парни рвались именно в боевые части. Еще сильнее Иегуду и Арье поражала резко очерченная позиция по вопросу об арабах и территориях, которую они, независимо от пола и происхождения, высказывали громко, патриотично и «не фильтруя базара». Покойный лидер ультраправых рав Кахане на их фоне выглядел мягкотелым арабофилом.
Арье и Иегуда были единственными, кому удавалось управлять этой ордой, которая то орала, то дралась, то, разбившись на парочки, пылко терроризировала пуританскую мораль жителей поселения.
Правда, Арье жил в Элон-Море, подопечных навещал, хотя и регулярно, но лишь в светлое время суток. Зато Иегуда оставался со своими питомцами день и ночь. Он же и был основным буфером между ними и односельчанами. А те все громче недоумевали, почему люди, стремящиеся жить и воспитывать детей вдали от пороков цивилизации, вынуждены терпеть... И так далее. Недоумевали. Но терпели.
Потом случилась кража. Нет, ничего ценного. Всего лишь виноград. Четверо залезли в виноградник Цви Кушнера. Только начали опустошать его хозяйство, и тут – надо же беде случиться – Цви. Трое уже увидели и застыли в ужасе, а четвертый аккуратно лозу редактирует, так, чтобы ни ягодки не осталось. И при этом что-то щебечет на языке Толстого и Достоевского, разноображивая его такими блестками, которые ни тому, ни другому не снились. И не странно ему, сладкоежке, с чего это вдруг друзья его смолкли.
Здоровяк Цви своим тяжелым шагом приблизился и лапу положил парню на плечо. Тот профилактически сказал привычное «Пошел на...», затем для проформы обернулся и тоже застыл. Так и оказался Цви единственным живым и движущимся среди четырех маленьких статуй. Пока под гребешками и бритыми височками вертелись мысли типа «Ну все, плакали денежки, которые мама заплатила за лагерь... Приеду – убьет!», «Ну все, сейчас сдадут в ментуру!», «Ну все, теперь меня в эту школу не примут!» и прочие разнообразные «ну все!», Цви упер руки в боки и грозно вопросил: «Что, виноградика захотелось?» Гробовое молчание прозвучало как знак полного согласия. «Ну что ж, – мрачно заключил он, – идите за мной». По тропке, выложенной плиткой, юные налетчики прошествовали за ним в салон. На окнах по случаю жары были жалюзи, и в салоне царила полутьма. Там, чуть поодаль от массивного дубового стола, словно специально для них приготовленные, ждали несчастных пленников четыре высоких стула, на которые они и водрузились. «Ближе к столу!» – рявкнул Цви. Дети повиновались. Он вышел в другую комнату, оставив их гадать, какие именно пыточные инструменты будут сейчас принесены, и спустя полминуты вернулся с книгой в руках. Плюхнулся на стул и провозгласил: «Урок галахи!» и, услышав в ужасе прошептанное «Чего-чего?!», пояснил: «Еврейского закона!»
После чего раскрыл книгу, покопался в страницах и, удовлетворенно найдя нужное место, начал громко и внятно читать:
«Написано в «Тана де-Вей Элиягу»: «Вот история про одного человека, который рассказал мне, что обманул нееврея, отмеривая ему, а потом на все деньги купил масла, и кувшин с маслом разбился, и все масло вытекло. И я сказал ему: «Благословен Вездесущий, ко всему относящийся нелицеприятно! Ведь сказано в стихе: «Не отнимай у своего ближнего и не грабь».
Он победоносно взглянул на слушателей, дабы узреть, какое впечатление на них произвел отрывок, и с разочарованием убедился, что никакого. Разве что некоторое недоразумение: мол, кувшин кувшином, но что может случиться с тем вкусным сладким виноградом, который теперь мирно покоится в их желудках?
«Ладно, – сказал Цви и вновь углубился в перелистывание страниц, приговаривая: «Это неважно... это пропустим... Ага! Вот оно!»
