первой встрече с равом Фельдманом, пояснила, теребя в руках конфетную обертку:
– Мы это поняли спустя несколько месяцев после того, как поселились в Канфей-Шомроне. Дело в том, что Менахем Штейн стал строить себе большой дом и нанял работать арабов. Естественно, начались споры – одни кричали: «Мы не должны их поддерживать! Лозунг сионизма – еврейский труд!», другие – «Нам с ними жить под одним небом! Почему не помочь людям?!» Рав Цви-Иегуда говорил: «Не обижайте Ахмеда!» Короче, идем мы как-то с Яиром и видим – прямо напротив каравана, где живут арабы-рабочие, краской написано: «Арабы – вон!» И тут я заплакала. Потому что вспомнила, как девочкой была – у меня на двери в Ленинграде писали: «Жиды, вон из России!» Сейчас-то понимаю – правильно писали, – она улыбнулась, а Арье кивнул, – а тогда ночами рыдала. И тут, как увидела, слезы прямо покатились. Смотрю, Яира и самого трясет. «Пошли, – говорю, – к раву Хаиму». Врываемся, начинаем орать, как только мы умеем. Орем, орем и вдруг одновременно замолкаем. И у него, и у меня внезапно одна и та же мысль – кого мы призываем защищать арабов? Человека, у которого четыре месяца назад арабы любимого сына убили? В общем, замолчали мы хором, а он и говорит: «Правильно, ребята! Собирайте общее собрание! Я лично выступлю и добьюсь наказания тем, кто эту мерзость написал!»
«Женихи, – писал рав Фельдман, – разместились в двух караванах. В каждом было по две комнаты плюс салон – так высокопарно именовался коридорчик, соединенный с кухонкой. В каждом закутке с фанерной дверью, который мы величали комнатой, жило по два студента. Что же до девиц, то их мы пока не запускали в поселение. Зачем? Неделю до свадьбы по традиции жених с невестой все равно не видятся. Так чего мотаться туда-сюда? Пусть лучше парни пока поучатся, обживутся. Чем длиннее разлука, тем радостней встреча.
Но вся эта молодежь, равно как и мои собственные сыновья и дочери не могли заменить мне Амихая. И не только потому, что каждый ребенок, сколько бы их ни было в семье, неповторим для матери и отца. Амихай – «Мой народ жив!» – был моим ответом моему собственному отцу. А его смерть была ответом беззвездного мира мне. Нет, я не бросил все и не бежал из поселения в сумасшедшие города. Я продолжал верить, что все, что делает Вс-вышний, имеет смысл. Но наша неспособность хоть сколько-нибудь приблизиться к этому смыслу внутренне парализовала меня. Я по-прежнему делал дело, но... как бы на автопилоте. Я не сломался, я застыл.
А совместная хупа была потрясающей. Восемь балдахинов в алой тени заката расцвели на гребне, где я когда-то под грохот танков читал каддиш вместе со странным двойником моего отца. Восемь юношей разом воскликнули: «Вот ты освящена мне этим кольцом по закону Моше и Израиля!» Восемь раввинов хором произнесли: «Да будет услышан вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима глас веселия и глас радости, голос жениха и голос невесты...» Восемь подошв с размаху обрушились на аккуратно обернутые в фольгу стаканы, что символизировало не смолкающую даже в минуту самой большой радости скорбь по разрушенному храму, и сотни голосов запели:
«Если я забуду
Тебя, Иерусалим,
Пусть омертвеет моя правая рука
Пусть навек присохнет
К гортани мой язык,
Если я на миг утрачу память о тебе
И не вознесу,
Тебя, Иерусалим,
Во главу угла любой радости моей...»
А затем началось веселье! Вы знаете, что такое танец молодых поселенцев? Это вихрь! Это полет! Хлещущий гейзер счастья, сметающий все на своем пути! Он увлек и меня, и Натана, и Менахема Штейна, и Ниссима Маймона, и Кальмана Липовецкого, и всех остальных, с кем вместе мы когда-то, продравшись сквозь полицейские и армейские кордоны, в ночи ступили на вновь обретенную родную землю Самарии, с кем мы обживали горстку камней, которую гордо назвали «крыльями Самарии». А вот еще знакомые лица – сыновья тех, кто накануне провозглашения Независимости был расстрелян арабами в Кфар-Эционе. Когда после Войны за независимость район Кфар-Эциона отошел к Иордании, этих детей, вовремя эвакуированных в Иерусалим, матери возили на холм Неве-Даниэль к югу от города и показывали им маячивший вдали Одинокий дуб, растущий напротив пепелища, которое когда-то было их киббуцем. Сдерживая слезы, они говорили: «Смотри, вон там мы жили... вон там ты родился... вон там погиб твой отец...» Через девятнадцать лет после падения Кфар-Эциона, когда грянула Шестидневная война и вся Иудея была освобождена, эти сыновья, уже взрослые люди, бросили свои новые дома, съехались туда, где когда-то жили и сражались их отцы, и воссоздали киббуц. Теперь они явились на свадьбу в Канфей-Шомрон – праздник встречи еврейской молодежи с родной землею. Был там и Давид, отец Натана, когда-то вместе с моим отцом защищавший Кфар-Эцион и тоже чудом спасшийся, друг Натана по Кирьят-Арбе, Элиэзер Лившиц, Элиэзер-Топор, который потом вместе с нами создавал Канфей-Шомрон...
И вдруг в кругу пляшущих я увидел своего отца… а может, того солдата, который тогда молился на этом самом месте… а может, кого-то другого, просто очень на них похожего. Потом я увидел тех сто тридцать, расстрелянных арабами в день, когда пал Кфар-Эцион. И тридцать пять религиозных пальмахников, что погибли, спеша на помощь защитникам Кфар-Эциона. Все, все, все танцевали вместе с нами в эту ночь».
«Как когда-то я влюбился в эти горы, – читал Арье, – так теперь влюбился в эту молодежь. Шмуэль... Яир... Ронен... Гиль... Ицхак... Мне доставляло неизъяснимое наслаждение разбирать с ними строки Талмуда или сочинений рава Кука, обсуждать какие-то жизненно важные вопросы, вроде того – идти Яиру на большое число часов преподавателем в кдумимскую школу или еще какое-то время пожить поскромнее, зато самому поучиться, в результате чего и вообще знаний Торы поприбавится, и замаячит перспектива сдать на степень. Я мог часами бродить с ними вместе в окрестностях Канфей- Шомрона по склонам, где солнце золотыми пальцами играло на клавишах маков, а редкие сосны, глядя сверху вниз на эту вакханалию, недоуменно покачивали зелеными шевелюрами.
И потом вечерами в нашем доме, уже потерявшем свое бивачное обличье и приобретшем черты нормального человеческого жилья, до поздней ночи мы гоняли чаи с ними и с их меняющими форму подругами.
Меня поражало в этих ребятах то, с какой легкостью, не столько даже они сами, сколько их юные жены, переносят прелести караванной жизни. Зимой под ветром крыша стучит так, будто собирается слететь к чертовой бабушке – однажды так и случилось, после этого мы стали сверху на караваны наваливать камни размером с человечью голову, и теперь под ураганом грохотали уже они. Что же касается протекаемости, то порой из спальни в салон впору шествовать с зонтиком. Зато летом та же крыша раскаляется настолько, что приходится поливать ее из шланга, увенчивая серебристый караван короной серебристого пара.
Чудесные были ребята, но когда на сосне, знаменовавшей превращение отростка шоссе в тропку, ведущую к их караванам, появилась табличка с надписью «Квартал Амихай», я лишь пожал плечами.
А когда спустя положенное число месяцев после коллективной хупы на свет стали появляться юные поселенцы, все они при обрезании были торжественно наречены Амихаями. Я благодарил, улыбался, но мне было очень больно.
По еврейскому обычаю, мальчика до трех лет не стригут. Когда ему исполняется три года, устраивают торжественный обряд халаке – первая стрижка. Мальчика сажают на стул, распускают его длинные волосы. Раввин, дедушка или другой уважаемый еврей отстригает первую прядь. За ним – отец ребенка и все гости по очереди, оставляя только пейсы. На ребенка надевают кипу и «малый талит» с цицит. Младенчество закончилось; началось детство. С этого момента ребенка учат ответственности за свои поступки.
Церемонию «Халаке» завершает парикмахер, который делает ребенку аккуратную стрижку после того, как его обкорнала родня. Затем все садятся за столы и начинают торжественную трапезу.
Почетное право начать вышеописанную операцию над Амихаем, сыном Яира и Керен, было незаслуженно предоставлено автору этих строк. Я подошел к ребу А.Гиату и, глядя на его черную шевелюру, ощутил себя Моше или Давидом, играющим с ягненком. Мне было ужасно жаль резать эти кудряшки, но что делать – три года – это уже возраст, когда концентрируют внимание не на том, что покрывает черепную коробку, а на том, что находится внутри нее. А лишнее убирают.
