же. Ей снилось, что она спит, и вдруг ее мобильный начинает взывать голосом Эвана: «Любимая! Подойди к телефону! Скорее! У нас почти не осталось ни минуты!» Если бы она хоть раз слышала Кобино «Милый! Ответь, это я!», можно было бы предположить, что это как-то отразилось в ее снах, но Вика не подозревала о существовании капитана Кацира, равно как и его «оранджа». Затем снилось Вике, что она вскакивает с постели и босиком бежит, бежит, бежит к своему сотовому и никак не может до него дотянуться. А Эван уже кричит: «Любимая! Ну что же ты! У меня в запасе буквально считанные секунды!» Всякий раз, как она все- таки дотягивалась до телефона, она тут же просыпалась. И снова ныряла в сон. И вот в какой-то раз голос зазвучал грустно-грустно и сказал: «Любимая, все кончено». Тут она проснулась и обнаружила, что у нее в руке действительно мобильник, и крышка откинута – когда и как во сне она его схватила? – и не во сне, нет, наяву голос Эвана! Эвана! Эвана!
– Вика! Любимая моя, прости, не вешай трубку!
– Я не вешаю, – шепотом сказала Вика. – Я слушаю.
– Вика, я тебя очень люблю... Прости меня, пожалуйста! Я решил тебе все объяснить.
Эван сам не понимал, почему он говорит сбивчиво, словно за ним кто-то гонится.
– Вика, ты слышишь меня?
– Слышу, слышу, любимый!
Окрыленный таким обращением, Эван заговорил увереннее:
– Вика, понимаешь, мы, жители Канфей-Шомрона, решили сегодня ночью вернуться к себе в поселение. Мы сейчас идем по горам...
И вдруг в трубку ворвался чей-то чужой крик: «Эван! Арабы!»
А дальше – то, что каждый вечер несется из телевизора, когда папа смотрит очередной боевик, и чего, прежде казалось, никогда не бывает в жизни, как не бывает русалок и ковров-самолетов... Автоматная очередь. И тут же – еще одна.
А вслед за ними – словно удар кувалдой по уху. Застывшая от ужаса Вика поняла, что «пелефон» упал наземь. Потом послышались чьи-то крики, шаги, бормотание... И уже затем – пустота.
Холод каменного пола под босыми ступнями и прохлада «моторолы», зажатой в руке, мгновенно отрубили бредовую и спасительную надежду, что это лишь продолжение сна, а за продолжением, как известно, следует окончание. Несколько секунд Вика в какой-то прострации глядела сквозь картинку с изображением осенних листьев на дисплее мобильного, затем нажала зеленую кнопку. Высветился перечень последних номеров. Еще раз нажала. Высветился последний номер. Тот, с которого звонил Эван. Незнакомый номер.
Гудки прервались. В трубке заговорило чье-то молчание.
– Эван! Эван! – закричала Вика.
«Г-споди, спаси Эвана! Спаси Эвана! Спаси Эвана! Я что угодно сделаю, только ты – спаси Эвана!»
– Простите, – ответил незнакомый бас с арабским акцентом. – Здесь такие не живут. Больше не живут.
Комната без окна – не комната. Погреб, камера – все что угодно, только не комната. А когда еще у тебя при этом болят яйца, потому что по ним только что били, и пятки, потому что по ним тоже били, и твой харрис-твидовый пиджак весь пропитался кровью, и ты лежишь на каком-то странном деревянном сооружении, то ли на высокой кровати, то ли на низком столе, лежишь, а из кожи на пятках, с которых сорвали дорогие ботинки, сочится кровь, и ты пытаешься спать и не можешь, потому что прямо над тобой свисает с потолка лампочка, которая только казалась тусклой и унылой, когда тебя пинком забросили в эту комнату, а сейчас, когда надо уснуть, она, оказывается, очень и очень яркая и жестокая, и голова твоя мерзнет, потому что струйки воды стекают с нее, и она вся мокрая – ведь ты недавно терял сознание от боли, и тебе на голову вылили целое ведро воды, чтобы привести тебя в чувство, и когда все это происходит с тобой, то...
...то понимаешь, что все это ерунда по сравнению кое с чем пострашнее, – они знают, что ты человек Абдаллы Таамри, и не боятся. Они встали на путь войны. И покровительство всесильного магната, твой главный козырь, уже не козырь, а битая карта. А значит, с тобой могут сделать все что угодно. Но и это не самое страшное. А то, что ты из человека сделал Аллаха. Ты стал куклой, роботом, продолжением руки великого Абдаллы Таамри. Ты сделал его желания своими желаниями, его волю своей волей, его силу своей силой. И вот ты здесь лежишь в комнате без окна, в погребе, в камере или, как твои палачи называют это место – в зиндане, и у тебя болят яйца и болят пятки, и над тобой свисает с потолка лампочка, и ты здесь один, а всесильный сайид Абдалла Таамри при всем своем всесилии не может тебя спасти... или не хочет.
Дверь со скрипом отворилась. Коротышка Аззам, низко поклонившись, провозгласил:
– Саиди Камаль! Аффанди Мазуз ждет тебя!
Он терпеливо ждал, пока Камаль натянет дорогие кожаные ботинки на распухшие ступни. И только когда пленник проходил мимо него к двери, пыточник не удержался и отвесил ему пинка.
Дверь камеры отворилась, и охранники вбросили в тесное пространство между нарами еще одного арестанта. Он упал на пол с таким звуком, будто на стол, уставленный изделиями из тончайшего и очень хрупкого фарфора, с размаху швырнули мешок с картошкой. Заплеванный пол по обе стороны от вброшенного тотчас же покрылся кровью.
– И этого порезали, – мрачно произнес худощавый эфиоп, сидящий на верхних нарах возле зарешеченного оконца и выпускающий через него на свободу струйки шершавого «эмэмовского» дыма. Арье бросился к окровавленному и узнал в нем Натана Изака.
– Натан! Натан! – начал он тормошить его. – Как я счастлив, что ты жив! Я уже думал, что тебя убили! А где Эван?
Но Натан не отвечал. Он смотрел на Арье пустыми глазами и, как тот ни суетился, взгляд у него оставался совершенно неподвижным. Арье боялся понять, что Натан мертв. Он все тряс его:
– Натан! Натан! Натан!
Но что это? У Натана уже лицо Эвана. Эван! Дружище Эван! Хотя бы ты-то жив?
Однако и Эван...
Проснувшись, Арье продолжал лежать с закрытыми глазами. Камера и зэк-эфиоп, курящий в зарешеченное окошко, явились из трехмесячной давности трехдневной отсидки за участие в перекрытии дорог, чтобы помешать полицейским автобусам вывезти поселенцев из Канфей-Шомрона. А Эван и Натан...
Интересно, сколько он спал? Сначала тщетно пытался дозвониться Эвану и Натану Изаку, а потом задумался, что делать. Позвонить раву Фельдману и признаться, что соучаствовал в обмане, и теперь неизвестно, чем этот обман обернулся, или пока подождать – а вдруг Эван с Натаном еще отыщутся. Задумался. Глубоко задумался. Так глубоко, что только что проснулся.
Посмотреть бы, который час. Но если встать, то нужно звонить, звонить, звонить... А это страшно. С неимоверным усилием он, дрожа от холода, поднялся, завернулся в одеяло и на цыпочках, чтобы не разбудить Орли, вышел из комнаты.
В салоне царила полная тишина. Единственное, что ее прерывало, это посапывание Тото, лежащего на спине и задравшего все четыре лапы. При этом он во сне изогнулся и свесил голову с дивана. Похоже, песик счел эту позу удобной. Арье вспомнил, как неделю назад всю ночь ветер свистел с такой силой, что люди в доме собственных голосов не слышали. А мужественный Тото, не привыкший в более низко расположенном Канфей-Шомроне к подобным концертам, забился под диван.
Не зажигая света, Арье сбросил покрывало, облачился в штаны и куртку и прошел на балкон-веранду, где две недели назад Вика и Орли занимались хоровым щебетанием. Сейчас здесь воздух словно застыл в задумчивости. Гора Кабир красовалась светящимся венцом армейского подразделения, берегущего покой мирных граждан. Внизу вади, очаровавшее некогда Вику, было освещено ярко-зеленым прожектором и казалось владениями какого-то сказочного лесного или болотного царя. Арье вдохнул побольше самарийского воздуха, по вкусу напоминающего воду из студеного горного источника, словно хотел все это ночное небо унести в дом в своих легких, а потом вновь зашел в салон и плотно затворил за собою дверь. Щелкнул выключателем. Невольно зажмурился, но быстро привык к свету и твердо прошествовал к столу, на котором его ждал черный телефон с отломанной антенной. Звонить!
А что это за брошюрка рядом с телефоном? Ах, это воспоминания рава Фельдмана, которые Орли вчера
