Луна сияла не во всю мощь, но сдержанно, так что звездная мелкота померкла, а видны были лишь звезды, редкие, но крупные. Потрясенная пережитым ощущением – не видением, не откровением, а именно ощущением, Вика остановилась, потому что понимала – не в том она сейчас состоянии, чтобы искать правильную дорогу. То есть правильную дорогу она как раз нашла, а вот как в Канфей-Шомрон проехать – это вопрос. Съехав на обочину, долго мусолила сигарету, да так и не смогла зажечь зажигалку – руки дрожали. Потом вновь нажала на газ – то ли потому, что Эван где-то ждет, то ли потому, что на месте не могла оставаться.
За окном замелькала арабская деревня. Все окна в ней были темные, только фонари горели каким-то жутким салатовым светом. Некоторые дома побогаче были построены в стиле китайских пагод. На других маячили телеантенны в виде Эйфелевой башни. Как называется эта деревня? Бурка? Эль-Фандакумие? Вика, как леденцы, грызла названия, которые перед выездом из Ариэля нашла в «Атласе автомобильных дорог Израиля» и зазубрила как ориентиры, но где она сейчас находится, все равно плохо представляла. Да какое это имело значение? Там, в проходе, вырубленном в скалах, где по дну рукотворного ущелья вилось озаренное луной шоссе, ей была дарована новая душа. Она усмехнулась, вспомнив свои прежние речи: «Да зачем мне этот гиюр? Я и так еврейка!» Вот именно. Раньше она была «и так еврейкой», а теперь стала еврейкой. Вика опять усмехнулась. Чуда ей подавай, этой глупой девчушке, которой она была еще несколько минут назад! Конечно, то, что произошло с ней, можно было бы назвать и чудом, но... нет, чудо – это нечто очень уж мелкое и убогое по сравнению с пережитым ею превращением. Причем Вика чувствовала, что превращение еще не закончено. Гиюр был нужен ей, как дыхание, как исцеление от прежнего бытия. Новая душа требовала нового тела. Чистые воды, в которые входит человек, чтобы окончательно закрепить становление евреем, были необходимы ей, как одежда – телу, как тело – душе.
Вике вспомнилось, как когда-то, словно невзначай, многозначительно на нее поглядывая, Эван рассказывал ей о любопытном словесном фуэте из Талмуда: «герим шемитгаерим» – «геры, которые проходят гиюр», «прозелиты, которые становятся прозелитами», звучит странно – не проще ли было бы сказать: «гоим шемитгаерим» – неевреи, что проходят гиюр. Но в том-то и дело, что человек еще до гиюра становится гером, пришельцем в еврейский народ, и когда внутренние изменения в нем достигают определенной высоты, у него возникает потребность в гиюре. Понятно, Вика?
– Нет, – сказала она тогда.
– Да, – сказала она сейчас.
На краю Эль-Фандакумие есть не совсем обычная свалка. Там, где шоссе подходит к скалам, а затем неожиданно делает изгиб, повторяя конфигурацию скалы, громоздятся автомобили всех цветов и марок. Общее в них одно – у всех желтые номера. Все они в свое время были украдены в Израиле, угнаны сюда и выпотрошены. Их стальные моторы и прочие внутренности давным- давно разбрелись по чужим машинам, а здесь остались лишь корпуса – сброшенные оболочки, ненужные выползки. Но все это ясно видно днем. А ночью – бесформенное черное чудовище.
Именно оно стало спасительным укрытием для наших беглецов. Они не сомневались, что Мазуз Шихаби уже объявил тревогу и что охота за ними, если еще не началась, то вот-вот начнется. И точно! Не успели Юсеф, Камаль и Эван завернуть за автосвалку и плюхнуться на землю, как на дороге появилась первая команда преследователей. Их было четверо, и они промчались мимо с автоматами в руках. Первые ласточки.
Юсеф, единственный знаток местности, ткнул пальцем в темноту – туда, где на откосе маячили две сосны, толстая и потоньше. К ним убегала тропка, и по ней двинулись все трое. Тропка была хорошо разработана, должно быть, местными мальчишками, а может, овцами, песок и мелкие камушки под ногами все время утекали вниз, так что поднимаясь на метр, человек на полметра сползал обратно. А луна сзади словно смеялась над ними, стеля им под ноги их собственные тени враскоряку. Они вскарабкались на откос и, пройдя между соснами, оказались у полутораметровой груды камней. От нее тропа уходила направо, огибала старую развесистую оливу и ныряла в черный лес. Не успел Эван подумать о страшных кабанах, подстерегающих там, как ему почудилось, что он слышит хрюканье. Толстый Юсеф первым отважно шагнул вперед, перепрыгнул через чернеющее в лучах луны кострище и скрылся во тьме. И сразу захрустели шишки, которыми были усыпаны тропы. Камаль и Эван двинулись вслед за Юсефом. Оказалось, что в лесу не так уж и темно. Валуны белели, и обходить их было нетрудно. Сзади в отдалении послышались голоса. Это означало одно – погоня приближается. Судя по всему, какая-то из групп преследователей уже поднялась на откос. Выяснилось, что лес оказался не только светлее, но и меньше по площади, чем казалось. Он вскоре закончился, и беглецы вышли на опушку. Она же была краем косогора. Внизу, вдоль шоссе, тянулась цепочка желтых фонарей.
Но Юсеф не стал спускаться к ней по усеянному камнями обрыву. Вместо этого он повел попутчиков по косогору, и вскоре все они вышли на проселочную дорогу, представлявшую собой две широченных колеи, в которых не росло ни травинки, с полосой буйной растительности посередине. Эвану она очень напомнила прическу бостонского панка. А Юсеф подумал, что голоса этих верблюжих отродий уже совсем рядом, в то время как он и его товарищи по несчастью находятся на открытой местности, и засечь их – проще пареной репы. Проселок спускался вниз и утыкался в шоссе, но до шоссе еще дойти надо было, а голоса звучали уже и справа и слева, правда, довольно далеко и сзади. Но, оглядевшись, беглецы увидели с обеих сторон, точно шеренги светлячков, огоньки фонарей. «Мученики» взялись за дело туго. Луна светила вовсю, и ясно было, что нашу тройку давно заметили. А не стреляли либо потому, что хотели подойти поближе и бить наверняка, либо потому, что хотели кого-то из тройки, а может, всех троих взять живыми. В любом случае, когда увидят, что жертва ускользает, откроют огонь. Светлая перспектива!
И был еще один человек, который в бессонные часы этой ночи между двумя странствованиями во времени читал воспоминания рава Фельдмана. Это был Даббе, сидящий перед электрическим камином напротив двери на веранду. В отличие от всех остальных героев нашей книги, он, читая вражескую брошюрку, не испытывал ничего, кроме дикой ненависти, которая достигла точки кипения, когда он дошел до следующего эпизода:
«В других странах раздел населения на группы идет по социальному признаку: например, бизнесмены разных калибров в пиджаках, интеллигенты в свитерах или, скажем, пресловутые «синие» и «белые» воротнички...
У нас раздел идет по признаку мировоззренческому. Хилоним, харейдим, «вязаные кипы» – три разные планеты. Хилоним. Люди, участвующие в величайшем со времен Маккавеев Б-жественном действе – возрождении Святого народа на Святой земле, и при том строящие свою повседневную жизнь так, будто никакого Б-га нет. Харейдим. Люди, посвятившие повседневную жизнь служению Всевышнему, как это делали их деды в Изгнании, но при этом превратившие жизнь на Святой земле в жизнь в Изгнании. Мы, «вязаные»: те, для кого стол в офисе или станок на заводе – продолжение ешивской скамьи, для кого форма солдата ЦАХАЛа – такой же атрибут служения Творцу, как и кипа; кто может видеть слова Торы даже сквозь строчки сегодняшней газеты. И вот все эти три, даже чертами лица уже отличающиеся друг от друга, нации, каждая из которых с гордостью продолжает носить имя «еврей», прислали своих сыновей и дочерей на перекресток Г.В., чтобы выразить отношение к политике уничтожения Израиля, проводимой правительством генерала Рабина. Весеннее солнце недоуменно роняло лучи на лысины профессоров и на кудлатые головы студентов, на черные шляпы хабадников и на белые ермолки браславских хасидов, на крошечные, с пятачок величиной, кипочки бар-иланцев и до самых ушей кипы крупной вязки на головах поселенцев. И плакатов-то особенно не видно было – лишь здоровенное полотнище с названием движения, которое вывело людей на перекрестки по всей стране: «Зу арцейну!» – «Это наша земля!» И все. Все было очень просто. Именно эти простые слова и объединили людей, хотя и прилетевших с трех разных планет, но все-таки принадлежавших к одной нации.
Полиция не ахти как тряслась от ужаса по случаю нашего явления. Вообще не тряслась. Плевать она на нас хотела. Отношение к поселенцам в те дни было четче всего сформулировано в словах Рабина: «Пусть крутятся, как пропеллеры!» Все равно, мол, землю отдадим, а их самих вместе с женами и ублюдками выкинем!
Даже многотысячные демонстрации, которые «правые» проводили после соглашений в Осло, никого не испугали. В глазах прессы, полиции, правительства мы были пренебрежимой величиной. А уж несколько десятков собравшихся на тротуаре бородачей – да чего их бояться? Ну, постоят, покричат: «Рабин, домой! Виски и в постель!» Кому они мешают! Народ дисциплинированный, на проезжую часть не выйдут. Поорут и
