Третья стража –
Младенец сосет материнскую грудь,
И шепчется женщина с мужем своим...»
Ночное беззвучие было настолько бездонным, что в нем сами собой начинали звучать образы – и крик осла, и лай собаки, и гуканье малютки, и шепот двух любящих – и женщина шептала шепотом Вики, и муж шептал шепотом Эвана.
И над ними над всеми, с иной, с небесной, стражи слышался голос Вс-вышнего:
«Горе сынам Моим,
За их грехи пришлось мне разрушить Храм,
Сжечь Святилище Мое,
А их самих
Рассеять среди народов земли».
И вновь – голосом Натана:
– «Когда евреи собираются
В домах молитвы и учения
И произносят:
«Да будет благословенно великое Имя Его»,
Святой, благословен Он,
Качает головой и говорит:
«Блажен царь, которого
Восхваляют в доме его.
Но каково отцу,
Изгнавшему сыновей своих?
И горе сынам, изгнанным
От стола отца своего!»
База располагалась там, где некогда стояли новые кварталы Канфей-Шомрона, то есть на северной стороне отрога хребта, тянущегося по всей Самарии. Что же до южной стороны, где некогда находились синагога и квартал вилл, они с территории базы даже не просматривались. Туда вело шоссе, скользящее меж разбитых парапетов с остатками разметки. Туда и направился Эван, приговаривая: «Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, после того, через сто я просол, пугать меня опасностями – не самый перспективный саг!»
Вон там был дом Натана. А вон в тех кустах жил – возможно, и сейчас живет – здоровенный дикобраз. Как-то раз Эван, выходя от Натана, увидел его, зашел в тень и прижался к дереву, чтобы не спугнуть. Дикобраз, не заметив его, величественно прошествовал мимо. Его маленькие глазки на овальной морде с зачесанной назад гривой гордо сверкали в лучах желто-оранжевого фонаря.
Эван подумал, что надо бы позвонить раву Фельдману, рассказать про гибель Натана. И понял, что не может этого сделать. И вдруг ему вспомнилась последняя глава из книги рава Фельдмана:
«Отзвучал заключительный «каддиш», бородатые поселенцы складывают талиты. Здесь мои братья, мои соратники, мои ученики. Суббота. Конец утренней молитвы. Не то чтобы в синагоге совсем уж был полумрак, но, выходя на улицу, мы невольно жмуримся, настолько буйствует весеннее солнце. Мы покидаем ашкеназскую синагогу и всей толпой направляемся к сефардской. Сегодня бар-мицва у младшего сына Моти Финкельштейна. Тринадцатилетнего Исраэля впервые в его жизни вызывали читать Тору. Мама с сестрами, стоя наверху, на галерее для женщин, бросали конфеты в толпу молящихся, стараясь попасть в виновника торжества. По полу ползали малыши и эти конфеты подбирали. Мужчины басами выводили традиционные поздравительные мелодии. В общем, было весело. А теперь – кидуш. На столах возле синагоги выставлены различные напитки и всякие вкусности. Сейчас кто-нибудь из раввинов над бокалом вина произнесет освящение субботы, а затем юный Исраэль даст первый в его жизни урок по Торе – по тому ее отрывку, который на этой неделе читался в синагогах. Выступление юного еврея то и дело будет на полуслове прерываться хоровым пением веселых слушателей, а затем он, не теряя нити повествования, должен будет продолжать с того места, на котором остановился. Так что хитроумное толкование святой книги будет напоминать скачку с препятствиями. Мы толпой переходим главную улицу поселения и по ступенькам спускаемся к сефардской синагоге – большому кубу с плоской крышей – одному из самых старых и, скажем прямо, не самых красивых зданий в поселении. Народ уже толпится у столов. Мужчины сверкают белыми рубашками, белыми кипами и белозубыми улыбками. Женщины в лучших своих нарядах – чистеньких, кружевных, длиннополых, в разноцветных косынках и кокетливых шляпках.
Меня всегда огорчает, когда поселенки чересчур буквально воспринимают тезис о том, что красиво одеваться женщина должна в первую очередь для мужа. Конечно, это лучше, чем когда дама расфуфыривается ради мужчин на улице, а дома ходит лахудра лахудрой, но... Но ведь В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ для мужа. А есть еще вторая и третья очереди. Почему-то харедимные женщины могут и мужа дома красотой привлекать, и на улицу одеваться элегантно, а наши, пока муж на работе – а работают поселенцы на износ, – плюют на свою внешность и плюют со смаком, а всю красоту приберегают на поздний вечер, когда муж наконец-то дома, да на шабат. Зато в шабат... нет, не конкурс красоты – шествие королев! Ибо каждая семья – маленькое королевство. И вот очередная полновластная владычица проплывает к «женскому» столу, чтобы пообщаться с другими такими же владычицами... А вокруг носятся дети, которые на улицу тоже вышли беленькими и чистенькими, но увы, пока их папы молились, уже успели! Вон тот карапуз уже где-то приложился коленкой – черное пятно совершенно не гармонирует с темно-бежевыми свежепоглаженными брючками. А у этой вот девочки –и горазда же носиться! – были бантики, да так и остались на ветвях живой изгороди под тем вон олеандровым кустом. А волосы напоминают путаницу лиан в густых джунглях. А вот и сам виновник торжества – нервно поправляет на носу большие очки... Рядом счастливый папа принимает поздравления, и мама суетится – не страдают ли столы нехваткой чего.
...На столы наползла тень. Огромная туча, точь-в-точь как на картине Амихая, застыла над поселением. Тень становилась все гуще и гуще. Вязкими черными клубами она навалилась на столы, на людей, на синагогу, на сады и дома. Я ощутил себя египтянином, на которого обрушилась девятая казнь – тьма. Она обволокла меня так, что я был не в силах двинуться с места. Я видел, как эти белые домики рушатся под ударами бульдозеров, как эту синагогу жгут толпы арабов, как этих детей, плачущих, зашвыривают в автобусы и увозят, увозят, увозят, навсегда увозят оттуда, где они родились, где были счастливы. Я видел, как нас, живших одной семьей, развозят по всей стране, отрывают друг от друга, распихивают по хилым караванам – без работы, без надежды когда-нибудь приобрести нормальное человеческое жилье – все, чтобы разрушить тот мир, созданию которого я посвятил жизнь, – мир поселенчества. И я сейчас до сих пор стою посреди этой тьмы и благодарю Б-га лишь за то, что мой отец до этих дней не дожил. Потому что видеть, как евреи сами себя выдавливают, было бы выше его сил. Хватило с него и того, что он перенес. Я сын своего отца. Моя мечта была сделать так, чтобы нас перестали уводить. Ради этого я дрался против арабов. Стыдно, что ради этого придется драться с евреями. Но выхода нет – либо мы победим, либо возмездием за твои, читающий эти строки, пассивность и равнодушие, явится в твой дом «кассам» или «град», выпущенный с того места, где я сейчас пишу эти строки. Решение за тобой. Пятнадцатое сивана 5765 года»... Поселение было разрушено ровно через два месяца.
По разбитой лестнице Эван поднимается к синагоге. Вот и она. В стенах проломы. Окна в черных рамках – следы огня. И главное – она молчит. Ни слова. Потому что – мертва.
Внезапно он видит, как это было. И на той самой крыше, где он слышал ее голос, где отбивался от солдат, теперь беснуются черные тени, точно пауки с оторванными лапами. Развеваются черно-бело- красно-зеленый флаг автономии, зеленый флаг ХАМАСа, желтый флаг ФАТХа. В самой синагоге и вокруг нее пляшут счастливые толпы. Всюду гремит «Аллах акбар!» «Мы победили!» «Чем больше евреев убиваешь, тем они послушнее!» И опять знакомое: «Этбах эль яхуд!» И вот уже где-то в глубине тьмы начинают копошиться отблески невидимых пока язычков пламени. Вот эти сполохи все ярче, ярче! Вот огонь уже высовывает окровавленные зубы через те окна, откуда еще несколько дней назад еврейские ребята пускали зайчики в глаза солдатам. Счастливые арабы обрушивают на эти окна град камней. А огонь в здании все растет, распрямляется, расправляет плечи. И все громче, громче, громче, перекрывая рев толпы, несется из умирающего здания жалобный стон.
– Да, папа. Нет, не волнуйся, все в порядке. Новости? Есть, да еще какие!
