ОБРУЧЕНИЕ
Под вечер того же дня в доме Ф... эс-сальтанэ собралось большое общество гостей: дам и мужчин. Конечно, дамы собирались отдельно, в эндеруне, а мужчины в саду, возле бируни. Связь и общение между этими двумя группами поддерживались только через наших старых знакомых Хасан-Кули и Реза-Кули, иногда подходивших к зданию эндеруна.
Вдоль стен большого зала эндеруна были расставлены столики со всевозможными европейскими и персидскими лакомствами. Двери и окна были открыты настежь. За столиками сидели дамы в платьях всех цветов и оттенков: одна в лимонном, другая в померанцевом, третья в голубом, четвертая в темном с красными рукавами и так далее — не был, кажется, забыт ни один цвет. Те, что помоложе, были в кружевных чаргадах на головах; у тех, что постарше, чаргады были старинные, сердцевидной формы, так что для любителей геометрии головы этих дам, при взгляде сверху, представили бы любопытное зрелище треугольников, построенных не из прямых линий, а из дуг.
Дамы болтали. Одна рассказывала соседке о своей любви, другая хвастала новой службой мужа, две молоденьких дамы говорили о своих новых подругах, европейках и армянках, и о том, как они живут, и очень их жалели; были и такие, что говорили о силе молитвы Молла Ибрагима Иегуди и о прекрасных результатах, которые получаются от взгляда на камень, и подробно описывали форму камня и какая на нем была трещина. Одна жаловалась на испорченный нрав своего мужа, который, вместо того чтобы пользоваться женщиной, которая, казалось бы, самим создателем уготована для мужчины, предается увлечению лицами, совсем для этого не предназначенными. И прибавляла:
— От вас мне нечего скрывать: каждый раз, как я ему что-нибудь об этом скажу, он меня бьет.
Одна молоденькая девушка, только что обрученная, рассказывала подруге о своей любовной переписке с женихом:
— Я ему так написала, в таких выражениях, прямо все свое чувство вложила.
А какая-то довольно пожилая дама, в старомодном платье в складку, из материи с крупными цветами, усеянном от шеи до пояса пуговицами, и в белом накрахмаленном чаргаде, оплакивала прелести доброго старого времени и приятную медленность паломничества в Кербела, совершавшегося в кеджевэ, и проклинала френги, настроившего железных дорог.
Среди дам вертелась Мелек-Тадж-ханум в голубой поясной чадре, исполнявшая обязанности хозяйки; она то посылала горничную за шербетом, то приказывала заправить для дам кальян.
Дамы оживленно щебетали, одни потому, что им действительно было весело, другие потому, что на обручении полагается смеяться и быть веселыми. Иногда какая-нибудь молодая женщина тихонько, одергивая подругу, говорила:
— На нас смотрит бабушка. Держи себя приличнее.
Наибольший интерес общества вызывали мотрэбы — артистки, сидевшие посредине комнаты. Одна из них играла на ручной фисгармонии, другая — на таре, третья била в зэрб — маленький барабан, а две — танцевали. Одна высокая, с каштановыми волосами, черноглазая, танцевала в дальнем углу зала какой-то персидский танец, другая, маленькая, полная, со смуглым лицом, выделывала у входа сальто-мортале, приводя в восторг этих бедных женщин, лишенных всяких удовольствий.
В одной из внутренних комнат того же здания, на маленьком диванчике сидит Мэин, бледная, с пожелтевшим лицом.
Возле нее брошен обручальный ее наряд — белое шелковое платье, прелестно сшитое по последней моде.
Лицо у Мэин совсем желтое, а глаза красные от слез. Это уже не прежняя Мэин. В ней есть теперь что-то от Джавада. И особенно эта желтизна лица, точно она ее у Джавада заняла. Мэин похудела, и на нежных руках ее выступили синие жилки.
Ее насильно выдавали за Сиавуша-Мирзу. Она по-прежнему отвергала этот брак и сотни раз заявляла отцу о своем окончательном решении. И теперь, когда она увидела, как мало ее любят отец и мать, она решила покончить с собой.
С самого утра домашние не знали, что с ней делать. Мать без конца умоляла и заклинала ее, грозила ей наказанием на страшном суде. Но Мэин не слушала. Она отказалась одеть свое подвенечное платье и не хотела убирать голову. Она всячески поносила агд. Разве это агд? Разве таков должен быть брачный союз?
Мэин бранилась и негодовала. Мэин проклинала весь мир. Мелек-Тадж-ханум, храня достоинство дома, не отвечала, стараясь взять уговорами и просьбами; то хотела задобрить ее с помощью десятка различных перстней, то обещала подарить ей часть своего личного имения, то принималась упрашивать ее не позорить отца и мать перед гостями.
Мэин нельзя было обмануть игрушками, а деньги она не ставила ни во что, но так как она решила свою судьбу и вынесла себе смертный приговор, то, обращаясь к матери, она сказала:
— Хорошо. Я оденусь.
Вечерело. Мэин была одна в своей комнате. Она тихо плакала.
Отворилась дверь. Вошла пожилая женщина в косынке, с большим ящиком в руках. Мэин поняла, что это мошатэ.
Мэин приготовилась одеваться.
Через час одевание было окончено. Волосы ее были зачесаны кверху и уложены на темени. Над прической возвышалась маленькая диадема с золотыми подвесками, из-под которой ниспадала на белое платье фата из золотых кружев. На ногах ее были белые с золотом туфельки.
Наступила, наконец, минута, когда Мэин повели в комнату обручения.
У Мэин дрожали ноги. Не на обручение шла Мэин, а на смерть. Она шла точно к виселице, а кто же может бодро идти к своей собственной виселице? Не радость, не светлое будущее рисовалось ей впереди — перед ней была гибель.
Две дальние родственницы взяли ее под руки, и так они подошли к дверям комнаты агда. Потом вошли и посадили ее на приготовленное сиденье, против которого на стене висело большое зеркало.
У здания бируни, среди цветников с разнообразными цветами, расселось мужское общество. Здесь тоже были расставлены всевозможные столики с массой лакомств и сластей.
Гости были самые разнообразные: юные, зрелые и старики. В таких случаях, естественно, общество разбивается на группы: молодежь с молодежью, зрелые люди со зрелыми, а старики со стариками.
Молодежь высказывала свои суждения о последних городских новостях, ругала новый кабинет министров, превозносила прежний кабинет. Некоторые, не терпевшие политики, беседовали об удовольствиях и развлечениях, рассказывая, чем они развлекались за последнее время. Один, например, рассказывал о том, как он велел напечатать карточки и стал раздавать их дамам, проходившим по Лалезару, поблизости его дома. Когда приятель спросил, в чем дело, он вытащил из кармана карточку, на которой было написано:
«Глубокоуважаемая ханум!
Во вторник в три часа до захода солнца, вас просят пожаловать в дом вашего покорного слуги, находящийся на улице С...эд-Довлэ, влево от Лалезара, откушать шербета и выкурить папиросу, чем окажете большую честь...
(следовала подпись... эд-Довлэ)».
— И много пришло: каждая из них по глупости вообразила, что ее только одну специально туда приглашают!
А собеседник его, смеясь и повторяя «ай, валла!», восхищался веселой проделкой и ловкостью приятеля по части надувательства женщин.
Другой пустозвон повествовал о своих грешках и о том, как в кафе ага К... он совратил какую-то иностранку. Краснолицый курносый шахзадэ с толстыми губами и тусклым взглядом, изобличавшими в нем сластолюбца и дурака, хвастал любовью к нему какой-то артистки и рассказывал, как он напечатал в одной газете ее биографию. Какой-то молодой человек, стройный, с приятным лицом, которого называли известным драматургом, жаловался на застой и упадок персидского театра и на Иегуд-Монши, владельца
