деревянным мосткам, можно было укрыться между взорванными в последние дни войны, а затем кое-как поднятыми из воды ржавыми конструкциями моста. А дальше прямо к границе вела широкая, посыпанная щебенкой дорога.
Был душный вечер. В воздухе висел тяжелый запах гари. Какой-то мужчина мазал дегтем крышу летнего домика. Под моими ногами шуршала щебенка. Из садика, где работало дождевальное устройство, несло прохладой. Прислонившись к изгороди, я смотрел на закат. Над лучами заходящего солнца, словно шлем, висела над городом дымка. Четырехмоторный винтовой самолет с четко различимой белой звездой ВВС США тяжело поднялся с аэродрома Темпельхоф и начал взбираться по большому витку все выше и выше. Наконец он исчез за стеной облаков. Оставленная им полоса отработанных газов светилась в последних лучах солнца.
Наверное, странно, что много лет спустя я все еще помню такие подробности. Однако не так уж это и странно. Как-никак к тому времени я уже накопил достаточно опыта, чтобы знать: любая деталь, кажущаяся в данный момент абсолютно несущественной, может неожиданно приобрести исключительную важность. Передо мной лежал неразведанный путь. Каждый шаг на непросматриваемой приграничной местности таил опасность. Кроме того, надо было подумать и об обратном пути. И здесь любая деталь могла иметь значение. Например, узнает ли меня человек на крыше в ситуации, которую сейчас совершенно невозможно предусмотреть? Во время своих инструктажей Вернер любил повторять одну и ту же стандартную фразу:
— Тонкости, мой дорогой, не забывай тонкости.
Независимо от того, что убийство у автострады, каким-то образом связанное со старой историей, заставило меня вспомнить давно забытое, было во всем этом и нечто другое, запутанное с точки зрения психологии. Я не участвовал в последней войне, но прочел о ней ряд книг. Что меня больше всего поражало при чтении, так это описание последних секунд перед атакой, когда сердце солдата сжимается от страха, потому что он прощается с жизнью, которая, мирная и светлая, осталась далеко позади. Затем его охватывает боязливая нерешительность и пальцы впиваются в родную землю-спасительницу, и, наконец, следует отчаянный прыжок из окопа, когда можно мгновенно получить смертельную пулю. Я не хочу ничего драматизировать: когда я шел на ту сторону — образно говоря, покидал свой окоп, — вокруг меня не свистели пули, но каждый раз я испытывал нерешительность, с которой ничего не мог поделать, поскольку каждый раз я оставлял позади себя свою подлинную жизнь и шагал в неизвестность. И вот когда в те вечерние сумерки тяжелый самолет поднимался все выше и выше, а оставленный им след в последних лучах солнца светился невероятно нежным молочно-розовым светом, я вспомнил о Ренате и о малыше — о том, как однажды мы были в зоопарке и мальчуган почему-то пришел в неописуемый восторг при виде облака из перьев, витавшего над стаей фламинго, и никак не мог успокоиться. А теперь я стоял у сплошь увитой вьющимися растениями садовой изгороди и все смотрел и смотрел в небо, не в силах заставить себя оторваться от этого занятия.
Покашливание за моей спиной вернуло меня к действительности. В заросших кустах черной смородины старушка собирала позднюю ягоду. Она не заметила меня, и я потихоньку продолжил свой путь. Местность просматривалась все хуже. Последние садики терялись среди песчаных холмов, на которых росли коровник и полынь высотой в человеческий рост. Потом постройки по обе стороны щебеночной дороги снова стали попадаться чаще. За заборами из прогнивших планок стояли полуразвалившиеся мастерские. На деревянной палатке, в которой когда-то продавали пиво в бутылках, все еще висели жестяные щиты, рекламировавшие пиво «Киндл» и «Гротерьян». Резко усилилась какая-то мерзкая вонь. И вдруг дорога оборвалась. Это явилось для меня неожиданностью. На плане города, который мы внимательно изучили с Вернером, дорога была обозначена тонкой линией как непрерывающаяся боковая улица. В действительности же она заканчивалась массивными решетчатыми воротами из железа, створки которых были связаны проволокой. Проволока была снята с электрического столба, который, словно мертвое дерево, высился рядом с воротами. Электропроводка, провисая, шла над кирпичной стеной. Вонь, несомненно, доносилась с той стороны стены.
О том, чтобы вернуться назад, не могло быть и речи. Время торопило. Доктор Баум мог разгневаться. Кроме того, во мне стало разгораться любопытство. Преодолевая отвращение, я перелез через кирпичную стену и оказался во дворе полуразрушенного завода. Над котельной, как кривой короткий палец, возвышалась труба. Постройка с выбитыми стеклами рядом с ней, вероятно, была чем-то вроде механического цеха. Ворота в постройку были широко открыты. Тут же белела гора костей. Рядом были свалены уже начавшие загнивать шкуры животных, над которыми летал рой переливающихся на свету мух. Мне пришлось зажать нос платком, и постепенно до меня стало доходить, где я нахожусь, — на заброшенной живодерне.
Но тут я услышал звуки эстрадной музыки. Они доносились из котельной. В два прыжка я оказался рядом с ней. Мне хотелось узнать, что здесь происходит. Узкая железная лестница вела к двери в каменной стене. Я хотел открыть ее беззвучно, но успел лишь прикоснуться к ней, как заржавевшие петли издали пронзительный визг. И в тот же миг внутри раздался громкий крик:
— Полиция! Бежим!
Отступать было поздно. С огражденных перилами антресолей над котлами и топками я увидел трех убегающих мужчин. Один держал на плече мешок с мукой. Когда, удирая, он бросил его, тот лопнул и в воздух поднялось белое облако. Возле котельной, там, где обычно сгружали уголь, стояли две машины, нагруженные мешками с мукой. Очевидно, я вспугнул сбежавших людей в то время, когда они занимались перегрузкой. Четвертый не поддался панике, а спокойно вылез из кабины стоявшей впереди машины. Просунув через открытую дверцу руку в кабину, он выключил радио. Из кабины рука появилась с тяжелым гаечным ключом. Человек надвинул на глаза клетчатую кепку, внимательно оглядел помещение и заметил меня. Он ухмыльнулся, и я сразу понял, что ухмылка эта не предвещает мне ничего хорошего.
Он с вызовом посмотрел на меня и сказал:
— Молчок и ни с места! — хотя я не издал еще ни звука и даже пальцем не пошевелил.
Он подошел поближе, оценивающе взвешивая в руке гаечный ключ. Я не представлял, что будет дальше. И в этот момент за моей спиной раздался голос:
— Не хотите закурить?
Длинный, тощий как щепка парень в кедах, неслышно подкравшийся ко мне сзади, протягивал коробочку сигарет. Я взял одну.
Человек внизу сказал:
— Вот так-то! Спустишься ты наконец или мне подняться к тебе?
Мне не оставалось ничего другого, как спуститься. Путь к отступлению был отрезан. Я проклинал свое чертово любопытство. Внизу все окружили меня и закурили. Маленький паренек с разукрашенным прыщами лицом прервал молчание и спросил с пародийной изысканностью:
— Господин барон всегда изволит приходить без доклада?
Я ничего не ответил. Ситуация была щекотливой, и мне приходилось обдумывать каждое слово. Главарь все еще держал гаечный ключ, ни на мгновение не спуская с меня глаз. Можно себе представить, о чем он думал: не лучше ли дать мне по башке, а потом сделать так, чтобы я навсегда исчез под грудой костей?
Когда он, покончив с размышлениями, спросил меня:
— Ты что-нибудь ищешь здесь? — я совершенно инстинктивно ответил ему в тон:
— Что ищу? Медь.
Один из удиравших, с лицом, перепачканным мукой, напоминавший клоуна, недоверчиво переспросил:
— Медь?
Я указал на стоявшую за моей спиной котельную установку:
— Думал, может, там чего-нибудь найду.
Тут они заговорили все сразу, и казалось, что каждому не терпелось устроить мне допрос, а я при этом не успевал вставить ни слова. Но все-таки я понял, что они заняты тем, что перевозят из восточноберлинского Лихтенберга в западноберлинский Вест-Энд пекарню со всем ее оборудованием и товаром. Они называли это «хозяйственным товарооборотом». Владелец пекарни, на которого они работали за хорошие деньги, похоже, решил печь булочки из муки, которую он намеревался, как и раньше, дешево
