мелкий, почти бисерный почерк. Записи сделаны по-английски, разделены на главы, и у каждой главы имеется по-своему странный заголовок. «Есть только одна мораль», — переводит она. И дальше: «Мыслить — тоже значит действовать». Записям предпослано вступление. Некоторые места она не в состоянии перевести, и смысл их остается для нее непонятен. Однако она сознает, что рукопись в целом — это своего рода попытка оправдаться, пространное философское рассуждение о гуманности как основе партнерства. В одном месте она читает: «Вне всякого сомнения, я бы мог найти и более простые пути. Но путь всегда должен быть достойным цели. Партнер когда-то верил, что не ошибается во мне. Поэтому сегодня я не имею права отказать ему в доверии. Мы сыграли прекрасную партию, и, поскольку бог справедлив и ему не безразлично его творение шестого дня[59], мы доведем эту партию до достойного конца».
36
Мы обливались потом в наших темных костюмах. На карте прогнозов был помечен антициклон «Патроклус», накрывший Центральную Европу, как горячий блин. Каждый вечер за горизонтом слышался гром, полыхали зарницы, но с неба не упало ни капли. В выходные и предвыходные дни пляжи на Шпрее и Хафеле были переполнены. А мы даже на совещаниях в узком кругу сидели в пиджаках.
И политическая обстановка накалилась до предела. Мы еще не знали места и часа схватки, но уже чувствовали ее приближение, а в подобных ситуациях — это известно каждому бывшему солдату — на командных пунктах не ослабляют даже узлов галстуков. Как-то так получилось, что застегнутый на все пуговицы пиджак и пропотевшая рубашка стали олицетворением строжайшего соблюдения дисциплины. Обычно в общении у нас был принят довольно фамильярный тон. А в те дни мы даже друг с другом общались в официальной манере — серьезно и сдержанно. Это не позволяло проявиться излишней нервозности. О часе, когда, возможно, придется засучить рукава, нас бы известили, а в тот момент мы не притрагивались к нашим галстукам, поскольку, вероятно, хотели доказать самим себе, что даже в этом августовском пекле не утеряли способности действовать хладнокровно. Когда через маленькую дверь в комнату совещаний вошел генерал, мы встали, хотя вообще-то никогда этого не делали. Его двубортный темно-серый костюм тоже был застегнут на все пуговицы.
В Москве было принято решение. Мы внесли предложение, и союзники нас поддержали. Кроме того, из Москвы поступила неофициальная информация о воздушно-десантном учении в штате Северная Каролина, в котором участвовало четыре тысячи американских парашютистов. Во вводной к учению говорилось, что они «используются в находящейся под угрозой маленькой стране» в сфере американского влияния. Учение называлось «Быстрый удар». В нашем собственном аппарате имелись достоверные сведения о предстоящем внеплановом призыве резервистов бундесвера. Журнал «Шпигель» писал: «Запах крови и железа вновь витает над Европой. Похоже, война за Берлин возможна».
Война! Как раз эту альтернативу необходимо было исключить, и каждый в нашем кругу понимал, что война тем вероятнее, чем больше времени мы дадим противнику на подготовку к ней. Генерал приехал прямо с заседания Политбюро, которое состоялось в одном из охотничьих домиков. Было решено под руководством товарища Эриха Хонеккера, в то время секретаря Национального Совета обороны, создать специальный штаб, который разместится на втором этаже берлинского полицей-президиума. Главная задача заключалась в том, чтобы скоординировать наши операции с комплексом мер, которые разработает этот штаб. Каждый шаг необходимо было выверить с учетом политической обстановки.
Генерал использовал выражение, употребленное где-то в кулуарах московского Совещания представителей коммунистических и рабочих партий, и выдвинул его в качестве актуального лозунга: «Западный Берлин не должен превратиться во второе Сараево». А кто-то из присутствующих добавил: «И во второй Глейвиц[60]».
Сравнение было метким. Точно в стиле нацистской пропаганды перед нападением на Польшу вражеский аппарат обработки общественного мнения пытался создать прямо-таки атмосферу истерии и страха. Как и в 1939 году, в 1961 году центральное место в газетах занимали кошмарные истории о судьбах беженцев. Мы сравнили методику. В 1939 году один из заголовков гласил: «Кровавое воскресенье в Шнейдемюле — потоки польских немцев устремились через границу рейха». А в 1961 году «Бильд-цайтунг» вопила: «Беженцы… беженцы… беженцы… Теперь весь мир видит: в зоне паника!»
Приходилось считаться с тем, что эти клеветнические выступления окажут определенное воздействие на наше население и вызовут у отдельных его представителей чувство, неуверенности. Число зарегистрированных лиц, проживавших в восточной части города, но работавших в Западном Берлине, подскочило до 63 тысяч. Предположительно еще 50 тысяч немцев из Восточного Берлина работали там нелегально. Эта ежедневная массовая миграция через границу не поддавалась даже частичному контролю. Наряду с контрабандой товаров, обходившейся республике в миллиарды марок, процветала контрабанда пропагандистской литературы. Во что она нам обходилась — подсчитать было невозможно. На заседании Политбюро обсуждался проект речи, с которой Вальтеру Ульбрихту предстояло выступить на одном из крупных берлинских предприятий. Речь эта должна была послужить сигналом к нашему контрнаступлению. В проекте выступления были такие фразы: «Осуществлявшемуся до настоящего времени разграблению ГДР будет положен конец» и «История не знает стояния на месте — никто не может миновать социализм».
Один из наших ветеранов, участвовавший в свое время в создании разведывательного аппарата «Рот-Фронта», действовавшего также в условиях подполья, сказал; «Одно дело — что никто не может миновать социализм, и совсем другое — что никто не может уничтожить социализм».
Нашей главной задачей было установить, каковы возможные границы наших действий, и самим участвовать в том, чтобы эти границы расширить. Через два дня после окончания московского Совещания маршал Конев, легендарный командующий фронтом времен Великой Отечественной войны, принял командование Группой советских войск в Германии. Он освобождал Бреслау и Дрезден, участвовал в освобождении Праги. Комментируя его назначение, западные военные эксперты подчеркивали, что маршал обладает немалым опытом ведения боев в условиях крупных городов. Вероятно, чтобы внести ясность в вопрос о границах допустимого для каждой стороны, он пригласил трех военных комендантов Западного Берлина в свою штаб-квартиру в Вюнсдорфе. Старшим среди них был французский дивизионный генерал Ляком, однако он уступил право задать основной вопрос американскому бригадному генералу Уотсону.
— Господин маршал, — спросил американец, — что означает усиленное передвижение военных транспортов в зоне вашего командования?
Говорят, старый солдат улыбнулся, по привычке почесал свою облысевшую голову и ответил, что пока еще не вник во все детали. А затем он произнес:
— Что бы ни случилось, ваши права в Западном Берлине останутся неприкосновенными.
Когда из исторических далей до нас доходят такие вот высказывания, мы нередко воспринимаем их как легенду, не зная точно, где кончается реальность и начинается вымысел. Та вюнсдорфская встреча, состоявшаяся в напряженные дни августа шестьдесят первого года, отделена от нас десятилетиями. Поэтому сегодня высказывание Конева воспринимается почти как легенда. Но это правда. Когда я прочел его на записке, переданной мне тогда на одном из совещаний, я подумал, не одним ли источником руководствовались американский генерал Уотсон, задававший вопрос советскому маршалу, и сотрудник ЦРУ доктор Баум, задавший аналогичный вопрос Йохену Неблингу во время их последней встречи.
При обсуждении общей обстановки я не осмелился доложить сведения, полученные Йохеном Неблингом во время его встречи с доктором Баумом. Мне не хотелось еще больше накалять и без того до предела накаленную обстановку. Кроме того, я знал, что наш генерал не очень-то доверяет таким «подаркам». И вот он сам передал мой доклад участникам совещания для ознакомления. Два экземпляра, каждый по шесть машинописных страниц, переходили от одного участника совещания к другому. Бывают ситуации, когда от каждого отдельного человека требуется максимум благоразумия и сдержанности, а от
