освобождается от своих собственных предрассудков и помогает освободиться другим — каждому от своих. Если ты с нами, если ты в нашей команде, ты можешь быть совершенно спокоен: двадцать первый век — твой и от тебя, взамен, требуется только доверие. Второе условие: ничему не удивляться, — ничему и никогда. Свобода есть испытание, мучительный выбор. А культура Бориса Николаевича «мучительного выбора» не предусматривает. У Бориса Николаевича — иначе: чем проблема сложнее, многофакторнее, тем больше ему хочется сразу её упростить. Его утомляет излишняя детализированность, но что делать, Алеша, у каждого человека есть свои обидные слабости! Короче, так: от имени Бориса Николаевича я с удовольствием предлагаю тебе работу в Кремле — в пресс-службе Президента. Вот так, Алеш-кин! Не ожидал?
— Конечно нет, Геннадий Эдуардович…
— Маленький ты еще, — улыбнулся Бурбулис, растворяясь в своей собственной улыбке. — Впрочем, молодость, Алеша, это тот недостаток, который быстро проходит.
Алешка заметил, что улыбка у Бурбулиса — почти женская.
— Теперь о твоих функциях. Они, Алексей, у тебя особые, то есть все, о чем мы говорим, это аnter nu, на ушко, так сказать, не для чужих.
«Смотри-ка, — подумал Алешка, — дядька Боднарук был прав. Меня даже не спрашивают, надо мне это или нет…»
— Не скрою… — Бурбулис чуть-чуть подался вперед и наклонил голову, — ты нужен мне, прежде всего мне, понимаешь? Ты будешь выстраивать… именно выстраивать, Алеша… мои отношения с вашим братом — журналистом, причем выстраивать их неторопливо, камушек к камушку. Будешь отбирать умных и преданных нам, нашему делу людей. Будешь публиковать статьи против наших противников, не только коммунистов, они сейчас — живые мертвецы. Куда опасней, Алеша, другие люди, например — Скоков. Еще опаснее Руцкой. Ты будешь знать, что пишут обо мне газеты, запоминать тех, кто пишет негативно, встречаться с этими людьми, если это, конечно, не «Советская Россия» и не «Правда». Ты — человек контактный, вот и будешь… да? превращать моих врагов в моих же друзей. То есть… ты понял, Алешка?.. пора строить образ Бурбулиса! Свяжись с Карауловым из «Независимой газеты», с Леней Млечиным, — работайте, мальчики! Но знай, в твоем лице, Алеша, мне нужен человек родной. Как жена, допустим… Или — как сын. Мы поможем тебе перебраться в Москву, сделаем квартирку, небольшую, но уютную, чтобы ты и я могли бы контактировать неформально, так сказать, сугубо дружески, как родные люди. Мы с тобой, Алеша, быстро найдем общий язык, я так чувствую, я… редко ошибаюсь… — ну что, я не прав?
Услышав про жену, Алешка все понял и теперь — тихо веселился. «Как я ему… — а?» — мелькнула мысль.
— Вы правы! Вы ужасно правы, Геннадий Эдуардович!
— Ну вот и славно! Какая ты умница, Алеша!
— Вы мне очень симпатичны, Геннадий Эдуардович. Как политик.
Бурбулис быстро повернул голову:
— Ну-ка, посмотри мне в глаза! А как человек?
— Тем более как человек, — добавил Алешка — Только не пойму, Геннадий Эдуардович… зачем все- таки меня из «Известий» выгнали?
— Чтобы ты, — Бурбулис мягко улыбнулся, — почувствовал вкус к теневой политике, Алеша. «Известия» от тебя не уйдут.
— Когда приступать?
— Ты уже приступил.
— Понял.
— Отлично! Теперь скажи… — Бурбулис пристально посмотрел на Алешку, — тебя ничто не смущает?
— Я не девочка, Геннадий Эдуардович!
— Как хорошо! Да ты не девочка…. меня это устраивает. Приступай к работе!
— Можно не сразу, Геннадий Эдуардович? — Алешка встал. — Через полчаса у меня интервью с Руцким, в воскресенье Руцкой летит в Тегеран и берет меня с собой.
— Опасная дружба, Алеша. Руцкой — подлая фигура. И временная. Надо дружить с порядочными людьми. Не с юродивыми.
— Да… какая дружба! — Алешка махнул рукой. — Просто я там не был… нигде, а мне обещали интервью с Хекматьяром.
— Кто обещал? — Бурбулис поднял голову.
— Андрей Федоров.
— Из МИДа?
— Кажется, да. Теперь он советник Руцкого.
— Опасная дружба! — Бурбулис сладко посмотрел на Алешку, и вдруг — опять улыбнулся.
— Могу не ехать… — твердо сказал Алешка.
— Ладно, гуляй! Текст Руцкого закинь Недошивину. Как приедешь, пиши заявление. А ещё лучше… — Бурбулис задумчиво барабанил пальцами по собственной коленке, — лучше… пиши-ка его прямо сейчас. Там, в приемной…
Бурбулис встал, прошелся по кабинету и вдруг быстро подошел к Алешке:
— Учти, Алексей, я — человек преданный. Я — человек с тайной… и ты тоже… человек с тайной. И тайна сия… сам понимаешь… велика есть, а в своих высших проявлениях любовь, Алексей, всегда затрагивает те же струны души, что и смерть. Понимаешь меня?
— А как же, Геннадий Эдуардович… — Алешка кивнул головой. — Как же не понять…
— Теперь иди.
— До свидания, Геннадий Эдуардович!
— Привет.
Алешку душил смех.
Случайно или не случайно, но Недошивин был в приемной.
— Ну как, Алексей Андреевич?
— Нормально… Жора. Можно листик?
«Государственному секретарю Российской Федерации, господину Бурбулису Г.Э.
Прошу согласия на мою работу в пресс-службе Президента РСФСР…»
Недошивин аккуратно заглянул через плечо.
— Поздравляю, Алексей Андреевич!
— Рано пока, — возразил Алешка и вдруг громко, отчаянно захохотал.
— Что случилось? — подлетел Недошивин. — Может, водички?
Он привык к тому, что люди от Бурбулиса выходили в разном настроении.
— Ничего, ничего!.. — Алешка весело взглянул на Недошивина. — Это я от радости, так сказать…
21
Конечно, Егор Тимурович Гайдар смущался того обстоятельства, что в Белом доме он оказался совершенно случайно, что у него нет опыта — вообще никакого, ибо прежде он руководил всего лишь малюсеньким институтом с коллективом в сто человек, а ещё раньше, всего год назад, он, Егор Гайдар, был просто журналистом, работал в «Коммунисте», потом в «Правде»… — но он смущался недолго.
В этой семье ценилась решительность — всегда. Жизнь военного журналиста Тимура Гайдара, его отца, это не жизнь, а сплошные марш-броски: Куба, Москва, Югославия, снова Москва и снова Югославия — остановки по всему миру.
Гайдар был воспитан строго. Ему с детства приказали не плакать. Марш-бросок как высший смысл жизни, как шанс быть там, где творится история, как знак судьбы. Лучшие годы Аркадия Гайдара-Голикова — Гражданская война. Лучшие годы Тимура Гайдара — события на Плайя-Хирон, бородатый Фидель и вечно косматый Че Гевара, Карибский кризис. Лучшие годы Егора Гайдара — Белый дом, события 91-го года.
Марш-бросок: можно — с шашкой в руках, можно — с лейкой и блокнотом (а то и с пулеметом), можно — просто с поднятыми кулаками, — неважно. Три поколения, цель все та же: «мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!»
В «Интернационале» так и указано: кто был ничем.
