Именно такова смерть и есть, думал он. Именно так чувствуют себя покойники, замкнутые в гробницах, или когда их публично ловят без тел. А духи просто желают чего-нибудь коснуться, но без тела не могут; они жажда ют тепла, холода, даже дающей наслаждение боли, но у них отобрано все это.
Он отсчитывал дни. Каминной кочергой он отмечал каждое утро в золе очага, хотя зола эта когда-то была телом Майкела — а может, именно потому. И наконец наступил день, когда контракт завершился, и Анссет мог возвратиться домой.
Ну почему Рикторс столь превратно понял его? В течение всех лет, проведенных с Майкелом, Анссету никогда не нужно было его обманывать. Союз с Рикторсом тоже, хотя и до какой-то степени, был честным, пускай оба и замалчивали определенные темы. Их не соединяла связь отца и сына, как с Майкелом; скорее уже, они чувствовали себя братьями, хотя было неясно, кто из них играл роль старшего брата, а кто меньшим, неуклюжим, недозрелым, требующим постоянного внимания и опеки. Теперь же, по причине нескольких откровенных слов, Анссет прикоснулся к такому месту у Рикторса, о котором никто не знал — этот человек оказался мстительным, способным на безрассудную жестокость, даже в отношении беззащитных.
Анссет считал, будто бы он знает Рикторса — точно так же, как знал практически всех. Другие люди доверяли собственным глазам, Анссет же доверял собственным ушам. Никто не мог перед ним маскироваться или обманывать его, пока говорил. Но вот Рикторс Ашен маскировался, пускай и отчасти. И Анссет испытал ту же неуверенность, словно зрячий человек, неожиданно открывший, что волки невидимы, и что они подкрадываются к нему ночью.
В тот день, когда Анссету исполнилось пятнадцать лет, он ожидал с надеждой, что дверь откроется, что войдет мажордом, а еще лучше — посланник Певческого Дома, возьмет его за руку и выведет отсюда.
Мажордом, и вправду, пришел. Он появился под вечер и, не говоря ни слова, вручил мальчику листок бумаги, заполненный характерным почерком Рикторса.
С огорчением сообщаю, что Певческий Дом информировал нас о том, что ты не можешь туда возвратиться. По их мнению, служба у двух императоров испортила тебя, потому они не желают твоего возвращения. Сообщение подписала Эссте. Очень жаль, что сообщение пришло тогда, когда и ты сам перестал быть приятным для нас. В настоящее время мы должны решить, что с тобой сделать, раз ни мы, ни Певческий Дом не можем больше выделять средства на твое содержание. Вне всякого сомнения, ты воспринял это как удар. И, вне всякого сомнения, понимаешь, насколько это огорчительно для меня.
Рикторс Майкел, Император.
Если бы длительное молчание Анссета в покоях Майкела закончилось возвратом в Певческий Дом, это помогло бы ему повзрослеть, точно так же как молчание и страдания в Высоком Зале вместе с Эссте помогли ему сделаться взрослее. Но когда мальчик прочитал письмо, от него ушли все песни.
Нет, с самого начала в письмо он не поверил. Поначалу он подумал, что это жестокая, чудовищная шутка, последний мстительный жест Рикторса, чтобы Анссет пожалел, что хотел покинуть Землю и вернуться в Певческий Дом. Но по мере того, как шли часы, его охватило сомнение. Каменные стены стерлись из памяти, замененные садами Сасквеханны. Рикторс сделался более реальным, чем Эссте, хотя Эссте и вызывала более теплые чувства. Но, находясь так далеко от дома, Анссету пришла в голову мысль: а может Эссте просто манипулировала им.
Быть может, их совместные переживания в Высоком Зале были всего лишь частью стратегии — рассчитанной на то, чтобы победить его, но не делить с ним опыт. Быть может, его сослали на Землю в качестве жертвы; быть может, скептики были правы, может, Певческий Дом поддался давлению Майкела и выслал ему Певчую Птицу, зная, что император ее не заслуживает, что он уничтожит Певчую Птицу, который никогда уже не сможет вернуться домой.
Быть может, именно потому, после смерти Майкела, Певческий Дом поступил так, о чем и подумать было невозможно, позволив Анссету остаться с Рикторсом Ашеном.
Все сходилось. Чем больше Анссет об этом размышлял, тем больше все сходилось, и, прежде чем заснуть, он долго сражался с отчаянием. В нем до сих пор еще тлела надежда на то, что на следующий день появятся посланники, скажут ему, что все это было лишь жестокой шуткой Рикторса, что они приехали его забрать; но надежда устаивала, и Анссет понял, что хотя раньше он принадлежал некоторым из тех людей на Земле, которые считали себя не зависимыми от императора, чуть ли не равными ему — теперь он полностью зависел от Рикторса, и в нем не было никакой уверенности в том, что тот чувствует себя обязанным отнестись к нему, Анссету, с мягкостью.
Той ночью Самообладание повело его, и он проснулся с громким плачем. Он попытался взять себя в руки, но ему это не удалось. Мальчик не мог знать, что это процесс созревания временно ослабил его знание самого себя. Сам же он посчитал это доказательством того, что Певческий Дом был прав — он испорчен.
Если перед тем он испытывал беспокойство, то теперь начал пани ковать. Помещения казались ему меньшими, чем когда-либо, пол сделался невыносимо мягким. Он хотел ударить его и почувствовать твердое сопротивление вместо уступчивости. Пыль, снесенная в углы по причине его неустанных хождений, начала его раздражать; мальчик часто чихал. Слезы все время набегали на глаза, он объяснял это пылью, но внутри себя понимал, что причиной является страх перед тем, что его покинули. В течение чуть ли не всей жизни, которую он помнил, его окружала безопасность — поначалу, безопасность Певческого Дома, затем, безопасность любви императора. Теперь же, очень резко, и то, и другое исчезло. Давным-давно позабытое чувство вновь начало посещать его сны. Кто-то его украл. Кто-то отобрал от его семьи. Кто-то спрятал его родных далеко-далеко, никогда уже не увидит он своих близких, и Анссет просыпался в темноте, охваченный испугом, боясь пошевелиться в кровати, ведь если бы он всего лишь поднял руку, они набросились бы на него, забрали бы туда, где никто его не найдет, где до конца дней своих он станет жить в маленькой келье на качающемся судне, окруженный издевательскими лицами мужчин, которые видели только лишь его наготу, а не душу.
А потом, через неделю, долгое молчание достигло конца. За ним пришел мажордом.
— Рикторс желает тебя видеть, — сообщил он, и поскольку не передавал заученного известия, говорил собственным, теплым и наполненным сочувствия голосом. Анссет дрожал, когда служащий подходил к нему. Он взял протянутую к нему ладонь и позволил вывести себя из покоев Майкела в великолепные апартаменты Рикторса.
Император ожидал его, стоя возле окна и глядя на лес, где листья уже начали желтеть и краснеть. Снаружи дул сильный ветер, но, естественно, до комнаты он не добирался. Мажордом ввел Анссета и оставил его самого с Рикторсом, который ничем не выдал, будто бы заметил мальчика.
Мальчика? В первый раз до Анссета дошло, что он растет, что он вырос. Рикторс уже не высился над ним как тогда, когда забрал его из Певческого Дома. Анссет все еще не доставал ему до плеча, но знал, что очень скоро достанет. Он почувствовал, что все больше равняется с Рикторсом — не с точки зрения независимости, поскольку то чувство исчезло, но в плане того, что делается мужчиной. У меня большие руки, подумал мальчик.
Мои пальцы могут вырвать у него сердце.
Он отпихнул эту мысль на самое дно сознания. Он не понимал своей жажды убийства; достаточно имелось таких переживаний в детстве, подумал он.
Рикторс отвернулся от окна, и Анссет увидел его глаза, покрасневшие от плача.
— Извини, — сказал Рикторс. И снова заплакал. Его печаль шла от самого сердца, она была невыносимо настоящей. По привычке, Анссет подошел к мужчине. Только привычка уже утратила свою силу — раньше он обнял бы Рикторса и спел ему, теперь же только стоял рядом, не касаясь его, и, конечно же, не запел. Для Рикторса у него уже не было никаких песен.
— Если бы я только мог все это повернуть назад, то повернул бы, — сказал Рикторс. — Но ты затронул меня сильнее, чем я смог вынести. Только ты мог так разгневать меня, ранить меня столь глубоко.
В голосе Рикторса звенела правда. С замиранием сердца Анссет понял, что Рикторс его не обманывает. Император не лгал.
— Ты споешь мне? — попросил Рикторс.
Анссет очень хотел ответить «да». Но не мог. Он искал в себе песни, но не нашел ни единой. Вместо
